К тому времени когда мы сменили тему на более легкую, и я и доктор уже водили какой-то невразумительный хоровод — проще говоря, флиртовали. У нас была уйма времени, но приходилось шептаться: все вокруг спали, даже стюардесса на откидном сиденьице — как будто всех усыпили. На лице собеседника я обнаружила очаровательные ямочки и была крайне удивлена. Как я не замечала их прежде? Ямочки — моя слабость! Теперь я больше не видела лоснящегося красного носа и отсутствия подбородка. Я была очарована. Считала, конечно, весь разговор невинным — вплоть до момента, когда он вдруг скользнул рукой мне под юбку. Я удивленно приподняла бровь.
У меня было два варианта. Первый — очень вежливо переложить его руку на подлокотник и продолжить беседу. Мы бы остались друзьями, а моя карьера осенью резко пошла бы вверх. Второй вариант — вернуть на место бровь, пойти запереться в просторной туалетной комнате (первый класс как-никак!) и подождать, когда в дверь поскребутся. Тогда бы мы шаловливо хихикали и шушукались, а у платьица моего розовенького подол бы задрался вверх, его брюки скользнули бы вниз, а потом вдруг в самом разгаре всех этих проказ я бы увидела на его лице совершенно серьезное выражение, и поцелуй, последовавший за этим, не был бы уже ни легкомысленным, ни глупым. В тесноте туалетной кабинки, где отовсюду раздавалось жужжание двигателя, а за дверью мирно сопели бизнесмены, я бы увидела выражение, какое меньше всего ожидала бы увидеть именно на этом лице, и поняла бы, что начинаю безудержно и неуклонно лететь в пропасть…
Тут Кларисса меня прервала и приглушенным голосом объявила:
— Ну и дура же ты, Вилли Аптон. Большая толстая дура.
Какое-то время мы обе молчали. Наверное, думали об одном и том же — о том, что не так уж, видимо, и несвойственно для меня принимать откровенно неверные решения. Во-первых, меня всегда тянуло к солидным дядечкам. В колледже у нас был преподаватель фотографического дела, лысеющий пьяница. В проявочной, когда я однажды стояла там в сумрачном свете красной лампы, склонясь над кюветой, где начало вырисовываться лицо старушки, которую я щелкнула в тот день на улице, этот преподаватель подошел ко мне сзади и положил руки мне на живот. Такие вот обжимания длились потом два семестра, пока он не уволился. Во-вторых, я питала заметную слабость ко всякого рода шутам. Меня тянуло к мальчишкам, кого понесло учиться на клоуна в какой-нибудь цирковой колледж, к таким, кто любит повеселить публику. То есть мужчины, способные рассмешить меня, казались мне сексуально более привлекательными. А однажды во время какой-то вечеринки (я тогда уже несколько месяцев как решила завязать с мужиками) мне приспичило обжиматься в ванной с девчонкой (другую девчонку я еще умудрилась затащить потом к себе домой). Так я обнаружила в себе склонность к бисексуальности.
Итак, я рассказала Клариссе про то, как весь салон спал словно заколдованный, когда мы с Праймусом вышли из туалетной комнаты. Как после этого между нами не возникло никакой неловкости или смущения, как он, едва усевшись на свое место, взял меня за руку и вырубился, и спал с открытым ртом, будто ребенок. И как всю дорогу потом был нежен со мной — и от Анкориджа до Ноума, от Ноума до Кейп-Эспенберга, и от Кейп-Эспенберга в «лендровере» до самого-самого конца пути. Везде, где нам приходилось ждать, он покупал мне кофе, и я то и дело ловила на себе его голодный и томный взгляд.
И это еще раз повторилось. Еще, еще и еще. Почти каждую ночь — в моей отдельной палатке, в застегнутом от холода спальном мешке. Даже когда из-за холода я не могла помыться.
Это напоминало мне род безумия. Да еще в таком невозможном месте, где все время на небе солнце. Нас окружали тысячи перелетных птиц, вносивших жизнь в унылый и вместе с тем величественный пейзаж. Раскопки продвигались успешно. Атмосфера сложилась дружеская, ребята из Гарварда оказались хорошие, кормежка просто отличная — один из гарвардских аспирантов до того, как посвятить себя науке, трудился где-то шеф-поваром. Работали мы на измор, так что в конце долгого трудового дня особенно хотелось нежности от кого-то. А этот кто-то весьма изменился — загорел, окреп, отрастил щетину на слабеньком подбородке — словом, возмужал. Перемену эту заметила не только я. Мачообразный гей из числа аспирантов даже начал звать нашего Праймуса не иначе как «доктор Умереть-Не-Встать». Сама я тоже очень похудела и прокалилась на солнце дочерна. А главное, похорошела. Ну и, конечно, учитывая то, что в тундре даже самое маленькое траханье не может остаться незамеченным, вся наша группа неизбежно была в курсе происходящего. Все гарвардские ребята были лично знакомы с женой Праймуса — она не раз ездила в эти же экспедиции, — вот и старались, обращаясь ко мне, отводить взгляд.
