— Ну, как вам сказать, — продекламировал он, — есть ритуал и есть форма. Есть также и искусство жизни.
— В каком смысле ритуал, в каком смысле форма и искусство жизни? — спросил я.
— Ну как вам сказать… Я в принципе не надеюсь, что вы поймете.
— Тогда постарайтесь объяснить.
— А стоит ли стараться объяснить, если человек не понимает?
— Ну а вдруг я пойму?
— Вдруг здесь не подходит. Либо я рассказываю и вы что-то понимаете, либо я просто сотрясаю воздух.
На все это я ответил:
— Воля ваша, конечно. Но дело в том, что мне действительно очень интересно узнать ваше мнение, и если я не смогу понять, то постараюсь хотя бы запомнить.
Кореец сказал на это:
— Сейчас вы говорите, как мудрец востока.
— Не понимаю, что здесь мудрого, — удивился я.
— А не взять ли нам еще и прелестных пончиков с повидлом, а также кофе? — вдруг, неожиданно оживившись, предложил он.
Я согласился, и мы взяли по три стакана кофе и по шесть пончиков с повидлом.
Мы ели пончики с повидлом, и беседа о возвышенном продолжалась.
— Дело в том, что ритуал, — говорил кореец, жестикулируя рукой с зажатым в ней пончиком и роняя капли повидла себе на рубашку, — дело в том, что ритуал — это тогда, когда два толстых человека встречаются и борются за приз — за женщину или быка. Тогда они должны делать все самое трудное, и при этом наименее эффективное. Если это форма, то один или два человека показывают хвост павлина. Они выглядят красиво, но их основная цель — выглядеть красиво. Если же это — искусство, то один человек живет в трудном мире, и живет при этом хорошо.
— Но вы говорите о жизни, а причем же здесь боевое искусство? — спросил я.
— Если кто-то мешает ему жить хорошо, он просто пробивает ему голову, — с выражением явного удовольствия заявил кореец.
Мы доели пончики и начали пить кофе. Качество кофе явно оставляло желать лучшего, и на его поверхности плавали мерзкого вида пенки.
Кореец набирал кофе в рот и с отвращением сплевывал пенки на стол и на пол, отхлебывая кофе с таким шумом, что люди за соседними столиками поневоле оглядывались на него. Кореец не обращал ни малейшего внимания на окружающих и лишь время от времени менял положение ног, закидывая их одну на другую и демонстрируя всем замысловатый фасон своих туфель. Мысленно я возблагодарил небеса за то, что среди посетителей не было моих знакомых.
Под конец нашей беседы, когда кофе был почти допит, я задал вопрос:
— А чему же вы все-таки сами учились?
— Меня обучали секретному искусству, — сказал мой спутник, — но об этом искусстве не говорят с первым встречным, даже если он тебя отвел в заведение общественного питания и пожрал за твой счет.
На мгновение я онемел от возмущения и, стараясь казаться спокойным, возразил:
— Но я же не напрашивался, вы сами предложили угостить меня.
— Обидчивость — одна из уязвимых черт, препятствующих воинскому искусству, — с важностью заявил кореец. — Настоящий воин не должен обладать эмоциями.
— А вы — действительно настоящий воин? — спросил я.
— Вы знаете, зависит от того, с какой стороны посмотреть, — сказал он. — На земле я ноль, но в воздухе…
— Как понять «в воздухе»?
— Меня с детства учили воинскому искусству, но меня учили драться только в воздухе.
Это заявление меня окончательно заинтриговало. Мы немного помолчали. Затем, очевидно, заметив, что меня все-таки обидели его слова о том, что он не хочет разговаривать с первым встречным и о дармовом угощении, кореец выдал следующий перл:
— В принципе можно простить иностранцу за плохое владение языком. Мне трудно выражать гладко свои мысли.
Я ответил:
— Не так уж бугристо вы выражаете их. Вы же сами предложили угостить меня. Могли бы этого не делать. Кстати, у меня с собой все равно почти нет денег, поэтому считайте, что пропала ваша трешка или сколько вы там заплатили за обед.
— Я не волнуюсь за трешку, — сказал он, — я волнуюсь за твою душу.
— Вы случайно не миссионер какой-нибудь восточной церкви? — спросил я.
— Нет, — ответил азиат, — никакой я не миссионер восточной церкви, я — хранитель великого знания.
— Но это больше напоминает цирк, — заметил я. — И какое же знание вы храните?
