Я чуть было не спрашиваю официанта, где он стирает свое белье и не будет ли он делать это также и для меня. Будем ли мы когда-нибудь спать на глаженых простынях? Я представляю себе их прохладную шелковистость — они бы точно восстановили мое душевное равновесие. Я с трудом удерживаюсь от искушения приклонить свою голову на белый фартук официанта и закрыть глаза. Мамины подруги, решая проблемы, подобные моим, прибегают обычно к помощи валиума. Я же говорю себе, что не такие уж они важные, эти проблемы: в домашнем арсенале появились новые средства борьбы с рутиной — не мнущиеся рубашки, одноразовые пеленки и макароны быстрого приготовления. Крахмал давным-давно объявлен вне закона, как и содовые растворы вкупе с выбиванием ковров.
Кроме того, беспорядок в доме — моя генетическая предрасположенность. Мама остроумно вывела некую интеллектуальную формулировку, и я росла в убеждении, что опрятный дом — антифеминистичен. «Женщинам следовало бы тратить больше времени на тонкую настройку своих мозгов и меньше времени уделять бельевому шкафу, если они хотят разрушить оковы, препятствующие развитию их интеллектуального потенциала», — слышала я от мамы с самого детства.
Официант призывает меня посмотреть длинный и замысловатый список коктейлей. Все они оптимистично обещают перемены к лучшему: «Солнечные мечты», «Радуга оптимизма». И ни одного какого-нибудь «Тревожного затишья» или «Назревающего шторма»… Я чувствую себя иностранцем в чужой стране и прошу имбирного пива, отчасти из-за того, что оно кажется мне знакомым, но еще более потому, что шрифт карты вин такой мелкий, что я не могу разобрать перечень ингредиентов, входящих в состав напитков.
Еще год — и мне потребуются бифокальные очки.
Я сижу в частном клубе в Сохо. Это один из тех редких вечеров, когда мне выпадает возможность встретиться с последними оставшимися незамужними подругами. Темно-пурпурные стены старых обеденных комнат в георгианском стиле отбрасывают везде теплый отблеск, создавая интимность и нашептывая нескромности. Люди двигаются вокруг наподобие порхающих мотыльков, выискивая знакомые лица. Вдохновленные алкоголем, они, похоже, не сомневаются в своем благополучии.
Я сижу в одиночестве на огромном диване в стиле псевдоампир с деревянными подлокотниками и выцветшей бархатной обивкой. Ко мне то и дело подсаживаются и просят меня подвинуться, однако мое стремление побыть в одиночестве выходит за рамки желания быть любезной, и я говорю всем, что жду друзей. Я знаю, пройдет еще довольно много времени, прежде чем кто-то из них появится, но мне так захотелось сегодня увильнуть от сумасшествия вечерней ванны и укладывания детей в постель!.. Я объявила Тому, что должна прийти сюда к семи тридцати — только чтобы побыть здесь наедине… За день мне иной раз приходится переиграть столько ролей, что я всерьез начинаю подозревать, что страдаю какой-то формой материнско-супружеской шизофрении: повар, шофер, уборщица, любовница, подруга, психоаналитик. Словно принимаешь участие в пантомиме, слабо представляя, кто ты в данный момент — задняя часть козла отпущения или выступаешь в верховной роли!
Поглядывая на свои наручные часики и потягивая маленькими глотками имбирное пиво «Ласкомб-Бэй», я пытаюсь угадать, в чем состоял сегодня сбой главных систем оставленного мной боевого корабля. Я представляю себе Фреда, отказывающегося вылезать из ванны и скользким угрем выворачивающегося из объятий Тома. Братья будут держать его за ноги, и вопить почище той сирены. Том будет сыпать про себя проклятиями, а двое старших потом начнут его поддразнивать: «Папа сказал слово на букву „X“!» — до тех самых пор, пока Том не взорвется… И завтра он, без сомнения, будет считать меня ответственной за всю эту анархию. Однако впереди еще целая ночь, этот лакомый кусочек свободы между «сейчас» и «потом». И, несмотря на то, что сегодня едва ли не в первый раз почти за месяц мне чудом удалось куда-то выбраться, я продолжаю себя корить. Комплекс вины — это вьюнок на материнстве, и два этих растения настолько тесно сплетены между собой, что трудно понять, где кончается один и начинается другой.
