Недаром суккубы слыли знатоками душ. Они прекрасно умели разбираться в интонациях. Переглянувшись, они поспешно выложили на стол несколько песчинок, стыдливо завернутых в бумажки. Последним к столу подошел Хнык. Он стеснялся, театрально и искусственно, как это могут делать только суккубы, и симметрично откусывал заусенцы сразу на двух больших пальцах.
– НУ! – поторопила его Улита.
Хнык выложил вначале одну бумажку, а потом под внимательным взглядом Улиты еще две. Повернулся и горестно, точно погорелец, направился к двери.
– Отняли мое честно украденное! Нажитое бесчестным трудом! У-у! – ныл он.
– Притормози-ка! – приглядевшись к нему, вдруг сказала Улита.
Суккуб застыл.
– Да, госпожа?
– Вернись! Ты кое-что забыл!
Не споря, Хнык вернулся и положил на стол еще бумажку.
– А вот теперь все. Вон! – сказала Улита.
Суккубы торопливо слиняли, довольные, что легко отделались. Улита бросила шпагу на стол поверх бумаг и подошла к окну, где в горшке мирно лысела герань.
– Ты сегодня что-то добрая! Никого не заколола! – удивленно сказала Даф.
– Мне сегодня не до зла. Я слишком озабочена, – ответила ведьма.
– Светленькие нас больше не любят? Из великой любви лезет подкладка? – закатывая глазки, спросила Ната.
Улита подошла к Нате и, лениво толкнув ее в грудь, усадила в кресло.
– Родная, сиди здесь и не попси!
Ната задумалась. С этим словоупотреблением она сталкивалась впервые.
– Попси – это от слова «попса»? – любознательно спросила она.
– За отсутствием альтернативных вариантов.
Ната задумчиво кивнула. Новое слово явно попало в ее копилочку.
Евгеша Мошкин, забывший уже о том, что он роковой женоненавистник, вертелся у стола и разглядывал эйдосы. Пару раз он даже протягивал палец, чтобы подвинуть к себе одну из бумажек, но всякий раз испуганно отдергивал его.
– А спросить можно? – вдруг подал он голос.
– Валяй! – разрешила Улита.
Мошкин кивнул на песчинки, завернутые в бумагу.
– А что будет, если человек без эйдоса возьмет чужой эйдос и вставит себе? Это не глупый вопрос, нет? – засомневался Мошкин.
Улита усмехнулась, но усмехнулась невесело.
– Чужой эйдос? Хочешь попробовать? Валяй! Тебе какой?
Она шагнула к столу. Мошкин тревожно попятился.
– Не надо. Я просто хотел понять, да?
Улита остановилась и осторожно развернула одну из отнятых у суккубов бумажек. На ладони у нее отрешенно засияла крошечная песчинка.
– А что будет, если ты переставишь себе чужую голову с чужими мозгами? Это будешь ты или не ты? Нет, с эйдосами эта штука не проходит. Эйдос – самое могучее, самое благородное и… одновременно самое ранимое из всего, что существует во Вселенной. Он не боится холода звезд и пламени Тартара, но может погаснуть от простого равнодушия или копеечной измены. Не потому ли так просто продать его или заложить? Нет, как бы ни был хорош этот эйдос, мне он не подойдет.
Эйдос на ладони у ведьмы вспыхнул с щемящей тоской. Улита завернула его в клочок газеты.
– И всего-то программа телевидения! Как все в этом мире забавно: великое граничит с жалким и банальным, – сказала она, разглядывая газету.
По лестнице кто-то с грохотом скатился. Это оказался Чимоданов, красный и взъерошенный, как воробей, улетевший со стола чучельника. Ната удивленно подняла брови.
– Ложись! – завопил Чимоданов.
– Куда ложись? Что за пошлости? – не поняла Улита.
Ее как всегда подвела чрезмерная стереотипность мышления.
Чимоданов безнадежно округлил глаза и бросился на пол. Умная Даф успела последовать его примеру. Улита и Ната замешкались, и в следующую секунду стали свидетелями зрелища редкого и запоминающегося. Огромный стол, который в обычном состоянии едва отрывали от пола четыре матерых комиссионера-носильщика, вдруг поднялся в воздух, пронесся между ними и вдребезги разбился о мраморную колонну. Вокруг стола в суетном смерче мелькали портреты бонз, доспехи, кресла.
На лицах Наты и Улиты медленно и постепенно, точно на фотобумаге, проступило недоумение. Даф торопливо вскинула к губам флейту. И тут, возмутительно запоздав, в приемную ворвался звук взрыва. Двойная дверь, ведущая на лестницу, распахнулась в противоположную сторону. Правая створка повисла на петле. Левая – удержалась только за отсутствием места, куда упасть. С лестницы в буквальном смысле слизнуло четыре ступеньки.
