— Ну их к чомору! — обозлился Мишка. — Пусть живут, как знают.
Ванька Косой тоже рукой махнул, сказал. Митричу:
— Давайте лучше поиграем, Великий Брат. В казаков-разбойников или в Дубровского.
— Давайте, — согласился без желания Митрич.
Старика уговорили, что он будет Кирилой Петровичем Троекуровым. Сашок, конечно, согласился называться Владимиром Дубровским. Только Ванька Косой остался этим недоволен, а Мишка наотрез отказался играть судейскую крысу Шабашкина.
Сашок заверил, что дальше всё переменится и он потом, так и быть, будет играть старого кровопийцу Кирилу Петровича.
Так и решили.
Игра уже была в полном разгаре: Владимир Дубровский зажёг свою усадьбу — подпалил небольшую горку сушняка — и скрылся в лесу, когда вышел случай, чуть не испортивший всю игру.
Пробираясь сквозь чащу, Сашок ненароком оказался возле полянки, на которой недавно видел Геньку и Кольку. Он уже хотел проскочить через неё, но тут неожиданно к нему подошёл Генька, дал Сашку легонько по шее и сказал, чтоб Смолин быстро выметался отсюда.
Сашок решил было, что Генька хочет поквитаться за подбитый глаз, но Муртасов и не думал драться. Он мирно отпустил Сашка и уселся на пенёк.
Тогда Сашок решил: здесь какая-то тайна. Покружив по лесу, он зашёл к полянке с другой стороны. Осторожно раздвинув ветки, взглянул на полянку и обомлел. На траве лежал какой-то здоровенный мужик с окладистой рыжей бородой, в старой обожжённой шинели и говорил Кольке, стоящему рядом:
— Значит, не забудь: принесёшь поесть. Потом залезешь в подпол. Там в углу, возле бочки с огурцами, землю разроешь. Возьмешь сундучок. Ночью сюда принесёшь. Да смотри, не раскрывай сундучка-то, а то шкуру спущу. Всё понял?
— Понял. Мамке говорить?
— Я те скажу! — погрозился человек. — Всегда у тебя язык наперёд ума рыщет.
— А Генька-то ведь знает… — уныло сообщил Мортасов.
— Этот не выболтает, пожалуй… А проговорится — кто ему поверит?
— Ладно! Жди меня ночью.
Сашок испугался — увидят! — и со всех ног помчался к своей полянке. Скорее сказать бы Великим Братьям о рыжебородом и о сундучке.
Но на полдороге встретил Сашка́ Мишка Губкин и стал ругаться:
— Всю игру нам портишь, Шурка! Куда тебя чёрт унёс?
Сашок стал было объяснять, да Мишка только пуще обозлился:
— У них — своя игра, у нас — своя. Давай скорей!
Сашок попал на полянку в самый разгар игры и сразу забыл обо всём. Ванька и Лёшка — совсем уже не по книжке — наскакивали на Митрича-Троекурова и, как маленькие щенята, вверх тормашками летели от старика.
— Вот так да! — ахнул Сашок. — Ты погляди-ка, Мишка, что делается! Вот тебе и Митрич!
А старик уже устал, махнул рукой:
— Давайте-ка, ребята, потрапезничаем маленько. Вы — не знаю как, а я сильно отощал.
И он стал доставать из карманов разные маленькие свёрточки: с пирогом, с холодным мясом, с картошкой в мундире.
Ну, конечно, всё живо исчезло.
Потом мальчишки разожгли костёр, сели кружком. Митрич обвёл всех взглядом, спросил:
— Может, споём?
Сидят Великие Братья, молчат, будто вода во рту. Песен не знают. Вверх глядят.
А вверху, в осеннем воздухе, носятся тонкие шёлковые паутинки: то отдельные ниточки проносятся, то много их. Летают на паутинках молодые паучки — бокоходы, волки, мелкие тенётники, путешествуют, расселяются на постоянное житьё.
— Ладно, — говорит старик. — Я сначала спою, а вы послушаете и тоже споёте. Согласны?
На макушках сосен ещё лежат медные солнечные пятна, а внизу, возле стволов, уже сгущаются серые тени. В кустах совсем темно сделалось. Смолкают птичьи голоса, разливается по лесу осенняя прохлада. Стоят вокруг могучие сосны, каждой, небось, по пятьсот лет, покачивают ветками. Дым от костра извивается, как борода у Черномора.
И тут неожиданно раздаётся голос Митрича — высокий, чистый:
На горе, на горочке дубочек стоит.
Он белу берёзоньку на горочку манит:
«Ой, бела берёзонька, ты иди ко мне,
Будем жить, берёзонька, вместе на горе».
Стоят безмолвно вокруг сосны да берёзы, вьётся тихонько дым от костра, а старик сидит, покачиваясь, у огня и сам же отвечает дубку:
«Рада б я, берёзонька, пойти к тебе,
Приросла я крепко ко сырой земле».
