Он вошел, и не боюсь,
Не боюсь я Светлоликого.
Он, как брат мой… Поклонюсь
Брату, вестнику Великого.
Белый дал он мне цветок…
«И разрушил (царь Иосия) домы блудилищные, которые были при храме Господнем, где женщины ткали одежды для Астарты… И высоты… их же устроил Соломон, царь Израилев, осквернил… и наполнил место их костями человеческими» (Четв. Царств. XXIII, 7 – 14).
Но не там ли, на этих высотах, воспел царь Соломон Суламифе, смуглой пастушке, «дикой серне гор бальзамических», чистейшую песнь чистейшей любви, Песнь песней?
На ложе моем ночью искала я того,
кого любит душа моя;
искала его и не нашла его.
Встану же я, пойду по городу,
по улицам и площадям…
Встретили меня стражи,
обходящие город…
«Не видали ли того, кого любит душа моя?»
Избили меня стражи, изранили,
сняли с меня покрывало…
(III, 1–3; V, 7)
«Покрывало стыда» сняли с нее, как с блудницы или с самой богини Иштар. Но в ту же ночь постучался к ней Чужеземец, таинственный Вестник с белым цветком.
«Отвори мне, сестра моя,
возлюбленная моя… чистая моя!..»
Я встала, чтобы отпереть…
и с рук моих капала мирра,
и с перстов моих мирра капала на ручки замка…
(V, 2–5)
Не этой ли миррою наполнила сосуд свой Грешница, чтобы разбить его у ног Господа и приготовить тело Его к погребению? И первая увидела тело Воскресшего.
«Крепка, как смерть, любовь», – это и значит: предельный смысл пола не вмещается в родовое бессмертие, личную смерть; предельный смысл любви – не рождение смертных, а воскресение мертвых.
Вот какую любовь назвали мы блудом; вот какие «высоты» мы осквернили, наполнили костями человеческими. И тщетно поет Церковь Песнь песней о Суламифе Невесте: мы уже не понимаем, что это значит. Вавилонские корни христианского цветка вырваны, и цветок увял.
Но и в самом Вавилоне, так же как в Египте, Ханаане, Хетте, Эгее, Израиле – во всем Отчем Завете – брезжит Завет Сыновний – христианство до Христа. И здесь уже борется с Эросом Антэрос, с полом – противопол.
«Варвары стыдятся наготы», – удивляются эллины (Геродот), люди Запада, религиозно угасающего пола, сравнительно с людьми Востока. Но вот Египтяне, тоже «варвары», наготы не стыдятся: прозрачный египетский лен – «тканый воздух» – почти не скрывает нагого тела, и это, конечно, не только потому, что здесь жарко, но и потому, что здесь еще не совсем исчез с человеческого тела след рая.
В Вавилоне лен заменяется шерстью, опять-таки не только потому, что здесь холоднее, но и потому, что след рая здесь уже совсем исчез. На шумерийских памятниках люди и боги изображаются в тяжелых длинных юбках из косматой или волнистой козьей шерсти, со множеством оборок, воланов, напоминающих наши старомодные женские платья: покров на покрове – стыд на стыде. Только жрец, barû, приносящий жертву, обнажается. Здесь, может быть, еще уцелела древняя связь Вавилона с Египтом.
Но, вообще, чувство наготы, как чувство греха, родилось здесь же, в Вавилоне. Прикосновение к нагому телу, мужчины или женщины, не очистившихся после соития, оскверняет, как прикосновение к трупу.
Так в Вавилоне, так и в Израиле. В обоих уже открывается наш «дурной глаз» на пол, как на трансцендентно-нечистое.
«И открылись глаза у обоих, и узнали они, что наги… И сказал (Бог Адаму): кто сказал тебе, что ты наг?» (Быт. III, 7 – 11). Сказал Сын. Пол – в Отце, противопол – в Сыне. Или так, по крайней мере, людям кажется.
Противопол, сила полового отталкивания, действует в Таммузовой мистерии, так же, как в Гильгамешевом мифе; но в мистерии – религиозно-положительно, как иное «да», а в мифе – отрицательно, как единое «нет»; в мистерии вскрывается «противоположное-согласное» в поле и в личности, как путь к воскресению, а в мифе – противоречивое-несогласуемое, как путь к смерти.
Гильгамеш, победив исполина Гумбабу, вступает в торжественном шествии в город Урук.
Омыл он одежды, оружие вычистил,
Распустил по плечам кудри прекрасные,
В светлые ризы облекся, препоясался,
Возложил на главу свою царский венец.
Взглянула Иштар на красу Гильгамешеву:
«Будь, Гильгамеш, будь супругом моим,
Подари мне цвет плоти твоей,
