– Вы все предусмотрели, – неожиданно горделиво, как будто здесь были и ее заслуги, произнесла Мура, – даже древние пергамены. Они, наверное, есть и в тайниках вашего подворья в Петербурге?
Она засмеялась, и на мгновение монах остановился, как бы заново рассматривая стоящее перед ним создание.
– И Фрейберг был прав, – продолжала смеяться Мура, с наслаждением вдыхая благословенный воздух цветущего острова, – он сказал, что ваш враг Пановский будет обманут.
– Фрейберг? Он интересовался делом князя Ордынского? – усмехнулся отец Авель, и Мура в какой-то момент за монашеской внешностью собеседника ясно различила того самого архитектора Андрея Григорьевича, с которым беседовала на выставке в Академии художеств.
– Так, любительски. Как занимательной интеллектуальной головоломкой. Но признался, что впервые в жизни потерпел поражение.
– Правильно, – кивнул отец Авель. – Так и должно быть. Расследовать-то ему было нечего. Никакого преступления там и не случилось.
Как ни затягивала Мура разговор с отцом Авелем, но наступил момент, когда поблескивающая песчаная дорожка привела их к застекленному крыльцу игуменских покоев и Мура вновь оказалась в помещении, украшенном картинами художников-передвижников. За столом сидели игумен Гавриил, отец Лукиан и доктор Коровкин. Перед ними лежали охапки травы и какие-то листья и цветы.
– А вот и наша пропавшая гостья, – приветствовал Муру, вставая со стула, игумен, – не оправдывайтесь, в нашей библиотеке можно забыть о времени.
Мура наклонилась к руке игумена и с благодарностью приложилась к ней губами.
– Земля благозерская – чудесная, благодатная. – Отец Гавриил повернулся к доктору, переставшему перебирать травы и цветы. – Мы ведем переписку с Ботаническим садом, выписываем редкие растения со всех концов земли. Есть у нас и такие, что совершенно забыты современной медициной, но не сравнимые с пилюлями по своим целительным свойствам. А какие у нас сады! Наши яблочки золотыми медалями на выставках увенчаны. Верно я говорю, брат Лукиан? Хоть и грех – хвастовство, но не своими трудами хвалюсь, а трудами братии нашей. – Он поправил тяжелый крест на груди. – Скоро возвестят вечернюю трапезу, а я вас задержал. Ничего, у вас есть еще три дня. А отец Лукиан составит вам гербарий с подробными записями. Все польза будет от гостеванья.
Он перекрестил Клима Кирилловича, потом Муру и сделал знак отцу Лукиану следовать за ним.
Клим Кириллович и Мура смотрели ему вслед с жалостью – они видели согбенную усталую спину, бесцветные длинные волосы, и шаг игумена показался им неуверенным и тяжелым. В дверях он обернулся и сказал:
– И позвольте молвить последнее слово, милый доктор. Берегите сестру Марию. Ее ждет необыкновенное будущее.
Когда он скрылся, Мура сказала доктору, в растерянности хлопавшему глазами:
– Дорогой Клим Кириллович, позвольте представить вам монастырского библиотекаря, отца Авеля.
Она почувствовала, как доктор вздрогнул и внимательно посмотрел на стоящего у стены монаха, пробормотав:
– Рад вас видеть... отец Авель.
Потом растерянно перевел взгляд на Муру и снова воззрился на монаха, не зная, что сказать и можно ли ему напоминать о том, что они виделись на выставке.
Отец Авель, казалось, понял внутреннюю борьбу, происходившую в душе Клима Кирилловича.
– Я помню, что мы встречались с вами в миру, – сказал он мягко и доброжелательно, – вы ничуть не изменились.
– А вы уже перестали быть архитектором? – Клим Кириллович чувствовал себя почему-то обиженным и, поймав мелькнувшую мысль, продолжил: – Или никогда им и не были?
Отец Авель не обратил внимания на скрытый упрек и кротко пояснил:
– Я архитектор по образованию, работал вместе с одним из учеников Алексея Максимовича Горностаева. Знаете такого?
– Он много строил в Благозерске, – нехотя подтвердил доктор. – Мы читали в путеводителе.
– Постриг я принял недавно, а до того пребывал на послушании. Да и теперь иногда по благословению отца Гавриила разъезжаю по миру – обитель не тюрьма, уже много связей в миру – и строительных, и хозяйственных, и издательских.
Он улыбнулся и, видя, что Клим Кириллович больше не задает вопросов, предложил:
