«О горе, горе нам! Вы, дети, ты жена! —
Сказал я, ведайте: моя душа полна
Тоской и ужасом; мучительное бремя
Тягчит меня. Идет! Уж близко, близко время…»
……………………………………………………………….
«Познай мой жребий злобный:
Я осужден на смерть и позван в суд загробный —
И вот о чем крушусь: к суду я не готов,
И смерть меня страшит».
О близкой смерти Пушкин сообщает и в несохранившемся письме к Катенину, написанном не позже апреля 1835 года, поскольку ответное письмо Катенина от 16 мая написано явно без продолжительной паузы в переписке — и Катенин пишет: «Судя по твоим, увы! слишком правдоподобным словам, ты умрешь (дай Бог тебе много лет здравствовать!) Вениямином русских поэтов, юнейишм из сынов Израиля…»
* * *
Предоставим последнее слово предсмертным словам Александра Лациса, который был потомком Пушкина по одной из внебрачных линий и был болен той же, наследственной болезнью (потому-то он и распознал ее симптомы у Пушкина):
«Не надо оскорблять поэта, приписывать ему отсутствие выдержки, проницательности, элементарного здравого смысла, — писал он в статье „У последнего порога“. — Он не был заводной игрушкой, не был рабом общего мнения…
Не в том суть, какая именно болезнь была у Пушкина, а в том какая болезнь у пушкинизма. Она сильно запущена. Вряд ли излечима. (Я бы, в расчете на новые, неожиданные „лекарства“, все-таки добавил: в ближайшем будущем. — В. К.) Прогнозис пессима. Но лечиться надо».
Вернемся к вопросу, который был озвучен в тексте интервью с Н. Я. Петраковым в «Русском Курьере» от 28 мая 2002 г.: «Зачем Пушкину понадобились смертельные условия дуэли?» Ведь для того, чтобы быть наказанным за дуэль — при любом ее несмертельном исходе — высылкой из столицы, совершенно необязательно было так рисковать жизнью. Желание именно убить, движимое именно такой, смертельной ненавистью? Но Дантес, как мы уже знаем, столь сильных чувств не заслуживал, и Пушкин сам об этом написал в памфлете о Вольтере. Желание умереть? Но в таком случае, при пушкинском жизнелюбии, у него должны были быть веские основания в поддержку такого намерения.
Так что же все-таки толкало Пушкина на смерть и заставило назначить поистине убийственные условия дуэли? Я вижу только одну бесспорную причину. Похоже, эта догадка Александра Лациса, которой он обязан той же самой болезни, полученной им от поэта по наследству (он сказал мне об этом перед смертью), — эта догадка в истории дуэли и смерти поэта — основополагающая. Другое дело — что такой, самоубийственный уход из жизни решал все проблемы, разрубал все завязавшиеся узлы.
Стало быть, Александр Лацис был прав: именно по причине уже принятого решения Пушкин рыдал 19 октября 1836 года: он не оставил себе шанса. Он знал, чем кончится его дуэль, и сделал все возможное, чтобы перед смертью защитить свою честь и честь семьи, — это и показал в своем блестящем исследовании Николай Петраков, пройдя вслед за Павлом Щеголевым и сделав последний, решающий шаг. Этим трем замечательным пушкинистам мы и обязаны практически полной картиной предыстории последней пушкинской дуэли.
Возможно ли к этому что-либо добавить? Оказывается, возможно.
Известно, что письмо с пресловутым «дипломом рогоносца» было под двойным конвертом, и конверт с самим «дипломом» был запечатан сургучной печатью, на которой без труда можно прочесть А и П — инициалы имени и фамилии Пушкина (причем и по-русски, и по-французски!). С учетом двойной направленности «диплома» «по царской линии» это была не просто смелость: это был смертельный риск.
Такое прочтение в сургучной печати «пасквильного письма» инициалов Пушкина можно было бы счесть натяжкой, когда бы печать не содержала еще и изображение ветки акации и циркуля. А вот это — решающий аргумент, ибо это масонские символы, причем ветка акации — один из важнейших. Мало того, печать по этому признаку была согласована и с тайным содержанием самого «диплома». Иначе и быть не могло: невозможно представить, чтобы Пушкин, закладывая в «диплом» тайный смысл — и не один, — не использовал каждый элемент этого анонимного письма, в том числе — и печать.
