А это – четыре, значит, могло означать что-то одно из двух: либо выкрали добро накануне его отъезда, то есть вечером или ночью. Либо кто-то знал о его мерах предосторожности и потом вернул все волосяные «пломбы» на место.
А кто это мог сделать? Только тот, кто его хорошо знал. Преотлично просто знал. И привычки его, и расписание, и похоронки разные.
А кто его хорошо, преотлично просто знал?
Степушкин почесал отросшими ногтями лысую макушку, прикинул так и сяк.
А никто! Никто его так не знал, и знать не мог. Друзей из прошлой жизни не осталось. Он же завязал, его и не трепали. Даже когда на улице случайно сталкивались, одним кивком головы обходились. Да и сторонились его, чего уж. В дурдоме курс за курсом проходит, чего ждать от общения с таким?
Степушкина это вполне устраивало, более того, он сам о себе слухи один неприличнее другого распространял, чтобы никому неповадно было с ним дружбу водить.
Бабы, с которыми он вязался, тоже не знали его так досконально, чтобы уметь мысли его читать и секреты все распознавать.
Кто же мог влезть в его дом и украсть антиквариат? Кто?!
Маша сновала с кухни в спальню, из спальни в кухню, все что-то примеряла и примеряла на ходу. Швыряла юбки с кофтами на широченную кровать, снова лезла в шкаф. При этом она со старательной беспечностью напевала себе под нос мотив непонятный и надоедливый и настырно не смотрела в сторону комнаты дочери.
Подумаешь, матери та взялась указывать! Мала еще, чтобы вещи такие ей говорить! Еще и семнадцати не исполнилось, и до совершеннолетия полтора года почти, а она матери вздумала мужиков выбирать.
Как это она сегодня с утра ей выдала? Какие-то хлесткие и обидные слова, дай бог вспомнить бы...
«Ты, деревенская клуша, разве не понимаешь, что этому ухарю ты не нужна?!»
Да, кажется, так вот прямо и сказала. И добавила еще, что видела этого ухаря еще и с другими женщинами их села. И что с ними он также был обходителен и вежлив. А Таньке Востриковой вчера так вообще букет подарил.
Про букет Маша не верила, это дочка нарочно сказала, чтобы ее позлить. Где их взять, букеты-то, сегодняшним летом? В палисадниках все от солнца погорело, даже мальва не проклюнулась, а бывало, таким частоколом опоясывала деревню, что хоть косарей запускай. В лесах и на лугах тоже ни лютика, ни травки. В город он не ездил. Незачем было, продуктов они еще три дня назад закупили вместе недели на две. Чего ему было делать в городе-то? За букетом, что ли, поедет специально! Умора просто! Для кого, для Таньки, что ли, Востриковой букет станет покупать специально в городе?! Ага, щас, растопырится! Только для того и поселился в их селе, чтобы всяким шалавам малолетним в город за букетами мотаться.
Это брехня, чистой воды брехня. Это дочка нарочно так сказала, чтобы Маше настроение испортить. Немного удалось, чего уж душой кривить. Затихла ненадолго. Но потом снова по дому запорхала.
Кто бы что ни сказал, она от такого мужика ни за что не откажется. Даже ради дочки не откажется.
А что ее новый знакомый с другими женщинами общается, так что за беда?! Они еще друг другу никто, знакомые хорошие просто. Даже еще и переспать не успели, знакомы-то всего ничего. Торопиться не хотела ни Маша, ни он. Очень порядочными были на этот счет его взгляды.
Покойный папочка ее милой доченьки при живой жене не стеснялся по бабам чужим мотаться. Из одного двора в другой двор, из одной квартиры в другую. Ни стыда ни совести. А жена ведь была у него, молодая, красивая и до любви жадная. Нет, мало ему все было. Вынь да положь чужую! Так и домотался до гробовой доски. Кто-то темной улицей зимней ночью башку-то ему и проломил.
Пытался участковый найти убийцу, да толку что? Смело можно было в подозреваемые любого мужика на деревне записывать. Благоверный ни одной юбки, кажется, не пропустил. К одной Таньке Востриковой, наверное, и не попал. И то по молодости ее лет. А так бы сей пострел и там поспел.
– Санька, подойди сюда.
Маша прервала мурлыкающее пение, присела на край кровати, заваленной нарядами.
– Чего тебе? – угрюмо отозвалась дочь Александра.
