— Боже мой, — схватился за голову Астафьев, — чте же делать? Что делать, — с отчаяньем восклицал он, — тут подушные. Тут сын. О-о-о!
Неподдельное отчаяние охватило его. Разорение, погибель сына. Да лучше не жить.
Воевода сочувственно смотрел на него.
— Одно могу посоветовать тебе, — сказал он. — Иначе нет спасенья.
— Что, — спросил упавшим голосом Астафьев, — не верю, Бог отступился от нас.
— Не падай духом, — ответил воевода, — а лучше вникни в мои слова. Знаешь ведь, что вы ближе мне по крови этой нечисти.
— Ну, говори, — уныло произнес Астафьев.
— Одно осталось вам, — продолжал воевода, — хоть и тяжко это будет твоему родительскому сердцу, да иного не выдумать…
— Да не тяни душу! — воскликнул Кочкарев. — Сам я тоже полюбил Павлушу, как сына родного, говори.
Настенька вся помертвела, слыша об опасности, угрожавшей Павлуше. Неизбежно и незаметно молодой красивый сержант занял главное место в ее однообразной жизни провинциальной боярышни.
— Надо ему, ничего не ждавши, отъехать немедля в Санкт-Петербург, — важно произнес воевода. — Пусть торопится обогнать эстафету. Сами знаете, что командует Измайловским полком брат его светлости. Пусть прямо к нему. Все объяснит, попросит заступы…
— Воистину положи меня, — воскликнул Кузовин, — прав боярин. Поелику здесь одна гибель, то надо спасаться в столицу. Хоть и не то ныне, что было при блаженной памяти царе Иоанне Алексеевиче, но все ж не потерпит дочь его, венчанная Анна Иоанновна, неправды такой. А ежели, — вдруг добавил он, вставая и крепко ударив кулаком по столу, — а ежели сей заморский черт обидит и меня, то я сам поеду в эту треклятую столицу, в это чертово болото. Посмотрю тогда, — говорил Кузовин, сверкая глазами, — кто посмеет удержать старого стольника царя Иоанна, отца государыни царицы. Кровь в ней та же. Не выдаст она верного слуги отца своего. Что тогда возьмешь, заморский черт?
И старик гневно погрозил кому-то в пространство кулаком.
Для старого стольника всякий иностранец, хотя бы он был из Бранденбурга или Голштинии, непременно являлся «заморским».
Этот разговор дал новое направление мыслям Артемия Никитича. Мгновенно его самого осенила мысль ехать в Петербург и там искать защиты. Мало ли что здесь может случиться. Сменится воевода или указ какой придет из Петербурга, чего доброго, его, Кочкарева, древнего родом, сподвижника Петра Великого, какой-нибудь Брант посадит в острог.
При одной этой мысли вся кровь бросалась ему в голову. «Пусть там разберет сама государыня, — думал он, — а я не останусь здесь».
Присутствовавшая молча при разговоре, бледная и печальная, Марья Ивановна, казалось, поняла мысли мужа, а может быть, и сразу думала о том же.
Она тихо сказала:
— Только там и можно найти правду.
— Да, только там, — воскликнул, вставая, Артемий Никитич.
Воевода пристально посмотрел на него.
— Уж не задумал ли и ты, Артемий Никитич? — спросил он.
— Что ж, я свободный человек, — отвечал Кочкарев, сидевший с опущенной головой после совета воеводы. Алексей Тимофеевич тоже поднял голову и твердо и решительно произнес:
— Одного я не отпущу Павлушу. Нас двое только на белом свете. Не жить мне без него. Быть может, там и вспомнят мои заслуги…
И он поднял высоко свою искалеченную руку.
— Не нажить такого другого, — повторил он свою обычную фразу.
Воевода же не на шутку стал тревожиться. Под влиянием доброго порыва он дал совет, как спастись молодому Астафьеву. Но теперь увидел, что слова его упали на благодатную почву, и три наиболее выдающихся помещика его воеводства собираются бежать в Петербург. Как бы не было ему худа от их жалоб. Кроме того, он сильно боялся Бранта и его новых доносов.
— Бояре, помилосердствуйте, — тяжело дыша, начал он, — не обезлюдьте воеводство, не наводите там хулы на меня. Да разве возможно то. Помыслите. Что мне здесь-то останется…
— На твой век корму хватит, — угрюмо произнес Астафьев.
— Да не о том я, бояре, видит Бог, не надо мне с вас никакой мзды… Не о том речь держу. А какое ж, сами судите, бояре, воеводство, коли от воеводы богатейшие помещики, как овцы от волка, бегут. Не берите греха на душу.
