Как же много незнакомых лиц! Никто не обращал на меня внимания, а вот в Реянетте, когда появлялся новенький, его сразу же окружали и расспрашивали.
До звонка никто так и не сказал мне ни слова. Однако, заметив, что я не знаю, куда идти, один мальчишка бросил на ходу:
— Ты что, новенький? В какой класс?
Я показал записку, которую накануне мне дал директор.
— Третий «Б», — сказал другой, — это там, где бородатый!
Бородатый оказался моим новым учителем. Он был молодым и высоким, с черной бородой по тогдашней моде, в белой рубашке. Жестом бородатый показал мне, куда встать. Мы поднялись по лестнице, шаркая множеством ботинок, и, пройдя по длинному коридору, наконец оказались в классе. Пока все рассаживались, я задержался у. учительского стола, думая, что, как в Реянетте, учитель спросит перед классом, как меня зовут, сколько мне лет, откуда я, чтобы все могли познакомиться. Ничего подобного. Он просто взглянул на протянутую мной записку и указал на свободное место.
— Вон там, справа… у батареи…
Вот и все. Парту на двоих занимал один ученик, для удобства он держал портфель и книги на свободном месте. С недовольным видом мальчик сложил свои вещи и подвинулся.
Урок начался. Я так растерялся, что почти ничего не слушал. Несколько раз, улыбаясь, я поворачивался к своему соседу, пытаясь извиниться за то, что пришлось захватить его пространство. Наконец я решил с ним познакомиться — и для начала представился:
— Меня зовут Тиду.
— А меня Корже, — сказал он, — на конце «е». Больше он ничего не добавил, мы продолжали сидеть молча. Я подумал, что учитель запрещает болтать на уроке, но, может быть, на перемене…
Но на перемене Корже подошел к своим товарищам, а другие одноклассники, так же как и утром, не обращали на меня никакого внимания. У них были свои игры, им было не до меня. Я понимал, что это не со зла, а просто от безразличия.
Так продолжалось весь день. К концу уроков я почувствовал себя настолько несчастным, что на выходе из школы подошел к группе болтающих мальчиков, среди которых был и Корже. Заметив меня, они замолчали и отошли. Мне хотелось побежать за ними, рассказать, как мне плохо и одиноко, но я не осмелился.
Дома, на пятом этаже, мама с большим трудом пыталась разместить вещи в нашей крошечной квартире.
Вечером, лежа в кровати, я еле сдерживал слезы. Я внушал себе, что здесь, конечно, не может быть так же, как в Реянетте, что нас слишком много в этой школе, что необходимо время, чтобы узнать друг друга, что завтра со мной обязательно заговорят, а Корже познакомит меня со всеми.
Но на следующий день я остался таким же чужаком, как и был, меня не принимали и не хотели знать.
Это продолжалось довольно долго. Однажды вечером мне было так грустно, что я решил не возвращаться домой сразу после школы, а побродить по улицам в надежде встретить какого-нибудь мальчишку моего возраста, с кем бы я мог поговорить. По дороге я думал о Реянетте, о Кафи, о том, как он бы шел со мной рядом, будь он здесь, как я бы рассказал ему о своих бедах, а он бы все понял; я бы сидел на скамейке, а он бы слушал, навострив уши…
Проходя мимо большого здания, из окон которого раздавался грохот ткацких станков, я внезапно остановился как вкопанный и затаил дыхание. На углу улицы в открытой машине, на водительском месте сидела собака… она так была похожа на Кафи, что я не поверил своим глазам. Я был настолько потрясен, что не мог сдвинуться с места. Собака подняла уши и не сводила с меня глаз.
Встревоженный тем, что я не ухожу, пес показал клыки и глухо зарычал. Я достаточно хорошо знал собак, чтобы понимать, что даже самые добрые из них звереют, если им поручают стеречь машину: ведь она превращается для них в маленький дом. Однако я все равно заговорил с собакой самым ласковым голосом, на какой был способен; кажется, она поняла, что я не охочусь за машиной ее хозяина, и успокоилась. Осмелев, думая, что доверие завоевано, я снова приблизился и заговорил так ласково, что псина слушала, наклонив голову. Мы долго смотрели друг другу в глаза, и, по-моему, пес догадался, что я друг. Я протянул руку, чтобы его погладить…
