— Тебя никто не хватал… Сам сел в такси…
— Это не такси, а ваша оперативная…
— Откуда знаешь?
— Там в багажнике ваш скрючился, пистолетом в спину уперся.
— Стружкин, сколько тебе обещали за дело? — Костенко затушил окурок в спичечном коробке, вопросы ставил устало, незаинтересованно, словно бы обмяк, прикрывал то и дело веки, словно они сделались тяжелыми, неподъемными…
— А я их вообще впервые вижу… Вы мне дело не шейте… Мою машину разбили, приволокли сюда ни за что, ни про что, издеваться над собой не позволю…
— Ну что ж, — Костенко кивнул. — Иди, пиши, что этих псов никогда не видел, и потом можешь катиться ко всем чертям…
Проводив взглядом Стружкина, которого вывел из камеры милиционер, Костенко дождался, пока стих безнадежно-тюремный звук шагов, достал из кармана конверт с поляроидными снимками, бросил на лавку:
— Можете посмотреть… Тут все зафиксировано… Как вы из его машины вылезаете, как с ним прощаетесь… А ведь он сейчас возьмет на себя ответственность за дачу ложных показаний… А это — срок. Ясно, нелюди? Что касается свидетелей и улик, то после вас эксперты приезжали, там ваших пальцев полно, это — неубиенная улика… Меня сейчас другое интересует. Кто вам сказал про генерала? Ответите — отпущу… Но вам это невыгодно… Вас сегодня же вырежут, потому что вы — свидетели… Ясно? За три дня я возьму банду… Клянусь, — Костенко медленно поднял на них ненавидящие глаза. — Клянусь жизнью, псы… И тогда вы пойдете на процессе свидетелями, а не соучастниками… Гуслину дадут условно, маломерок еще… Тебе, Залоев, светит трояк… Если, конечно, старик не умрет… Вы ж бросили его, восьмидесятидевятилетнего, на пол, сталинские недострелыши… Молчим?
— А мы все сказали, — тихо повторил Гуслин, втягивая голову в плечи; поляроидные снимки рассматривал со страхом, глаза лихорадочно бегали.
Костенко поднялся:
— Пойдем, Гуслин… А ты здесь один посиди, Залоев, подумай… Шагай, Гуслин, я тебя в другую камеру посажу, к серьезным людям, не ровня этому нелюдю, там тебе все по закону растолкуют… Пойдем…
Он стукнул ладонью в дверь, конвоир сразу же распахнул ее, словно подслушивал. В темном коридоре, освещенном тусклым светом лампочки, забранной решеткой, Гуслин услышал хриплый хохот, доносившийся из соседней камеры.
— Посмотри в глазок, — сказал Костенко парню. — Полюбуйся на своих будущих учителей…
Гуслин молча замотал головой.
— Да ты не бойся, — усмехнулся Костенко, — смотри, а то наклоню…
Тот приткнулся к глазку. Три обросших детины в рванье гоготали, играя в «тюремное очко».
— Отворяйте камеру, сержант, — сказал Костенко.
— Не надо, — прошептал Гуслин. — Я скажу… Наводку на генерала дал Федька Рыжий, он со Стружкой в одном доме живет, на Кропоткинской…
Федькой Рыжим оказался Арсений Федяшкин, тридцати двух лет, судимый за квартирные кражи, официант кафе «Отдых». Попросив Ступакова установить связи пса, Костенко заглянул в кабинет, где Стружкин кончал строчить показания.
Дождавшись, когда тот поставил закорючистую подпись, разложил перед ним — трескучим карточным пасьянсом — поляроидные снимки.
— За дачу ложных показаний срок получишь, — сказал Костенко. — Бери второй лист и пиши про Рыжего.
— Про какого Рыжего? — Стружкин съежился, голос стал писклявым, слезливым, отчаянным.
— Ты мне вола не верти, паскуда… Арсений Федяшкин на очной ставке скажет правду, а ты умоешься большим сроком.
— Я без адвоката отвечать не буду…
— Ну и не надо… Никто тебя не понуждает говорить без адвоката… Валяй, вызывай… Только сначала я твоего адвоката к старику Строилову свожу… Поглядим, как он тебя после этого станет защищать.
— На одном адвокате мир не сошелся. Другого вызову.
— Пиши фамилию, вызовем, тварь…
— А какое вы имеете право меня оскорблять?! Я что, в фашистский застенок попал?!
— Знаешь, что бы с тобой сделали в фашистском застенке? Или у нас, при Сталине? Знаешь? Думаешь, если мы вознамерились по закону жить, то вам теперь все можно?! Все с рук сойдет?! Ошибаешься, Стружка… Если б ты был сиротой голодным — одно дело, а ты ж барчук, ты жизнью балованный, тебе лагерь внове будет, а до лагеря еще надо через тюрьму пройти…