Подходя к своему дому после ночи, проведенной у заколоченного дома на Фонтанной, Соболев не был уверен, застанет ли он Митьку дома, или нет. У Митьки часто было обыкновение закатиться в герберг на целую ночь, а иногда и пропасть дня на два и на три. Никогда Митька никаких подробностей об этих своих отлучках не рассказывал и всегда отговаривался, что сильно кутил, и потому перезабыл все.
Соболев по своему обыкновению направился в дом не через парадное крыльцо, а через черное, и на дворе уже увидел, что Жемчугов вернулся: кучер мыл заложенную вчера тройкой бричку.
— Вернулись? — спросил он кучера.
Тот тряхнул как-то особенно головой и с полуусмешечкой ответил:
— Привезли!
«Хорош, значит, был!» — подумал Соболев и почему-то ему стало ужасно весело.
Он легко вбежал по ступенькам в стеклянную галерею, тянувшуюся со двора вдоль всего дома, и по знакомой дороге направился было в столовую горницу, на ходу велев старому крепостному Прохору подать туда себе самовар; но в прихожей комнате пред столовой, смежной с помещением Митьки, он наткнулся на растянувшееся на полу тело.
Лежавший вскочил, выхватил висевший у него на поясе кинжал и, оскалив зубы, как-то особенно прорычал:
— Я тебя зарежу.
Соболев невольно вскрикнул больше от неожиданности, чем от испуга, и отступил.
Черномазый человек в длинном одеянии, с барашковой шапкой на голове, оскалив зубы, лез на него и продолжал рычать:
— Я тебя зарежу!
— Да отвяжись ты, дьявол!.. Откуда ты явился сюда? — громко и сердито произнес Соболев и позвал: — Эй! Кто-нибудь!..
Дверь из комнаты Жемчугова отворилась, и Митька просунул голову.
— Ты что тут буянишь, Ахметка? — остановил он черномазого. — Ведь это — сам хозяин дома!.. — показал он на Соболева.
— А это кто ж такой? — спросил Соболев про Ахметку.
Жемчугов, очень недовольный, что его потревожили после «встряски», как он называл свои кутежи, хмуро поглядел на Соболева и сердито ответил:
— Не видишь разве?.. Это — дитя природы!
— Какое дитя природы?
— Плюнь, все равно, потом расскажу, — произнес Митька и затворил дверь, но сейчас же высунулся опять и спросил: — А ты куда пропадал ночью?
— Тоже после расскажу! — ответил Соболев и пошел в столовую.
Спать ему вовсе не хотелось; напротив, он чувствовал необычайный подъем жизненности.
Он заварил себе большой стакан сбитня, принялся за пухлую, еще теплую, только что испеченную сдобную булку и стал раздумывать о том, рассказывать ли Жемчугову то, что произошло с ним ныне ночью, или нет. С одной стороны, он чувствовал, что тут, несомненно, нужна помощь приятеля, а с другой — ему хотелось сохранить тайну и — главное — таинственность всего происшедшего, похожего на мечту, чтобы не называть всего этого простыми словами и не развенчивать таким образом своих мечтаний.
Однако не успел он прийти еще к какому-либо определенному решению, как в столовую пришел Митька Жемчугов.
— Нет, не могу, не спится! — сказал он. — Уж раз разбудили, так все пропало!..
Он был в туфлях на босу ногу и в полотняном запашном халате.
Соболев, которого не покидало благодушно-веселое настроение, посмотрел на его заспанную, небритую физиономию и расхохотался.
— Чего ты зубы скалишь? — проговорил Митька и, в свою очередь, рассмеялся, чувствуя, что настроение Соболева передается и ему.
— Откуда же у тебя эта образина? — стал опять спрашивать Соболев.
— Нет, ведь я почему держу тебя или себе? — продолжая смеяться, заявил Митька, как будто он действительно «держал при себе» Соболева. — Ведь вот вернешься так домой, кажется, в голове кислота одна, ан, поглядишь на тебя и снова жить захочется!.. Ну, а в новой жизни можно еще шкалик опрокинуть… Эй, Прохор!.. — крикнул он. — Дай-ка, братец, чем-нибудь желудок согреть… простудил я его вчера вечером!..
