Если я не проделаю эту работу, они превратят меня в животное, и тогда никаких надежд, старина, на спасение не будет.
Жажда становилась все невыносимее. Я ощущал, как взрывались мои мозги, требовавшие уже привычного успокоителя. Я испытывал почти неодолимое желание выпить пару глотков чаю и поспешно бросил пакетик в термос, взял стакан и…
«Остановись! Это – конец!» – чей-то приказ удержал мою руку. Я с трудом разжал пальцы.
Но в следующий миг какая-то горячая, обжигающая волна захлестнула меня с головой, и я поспешно схватил стакан, плеснул из термоса, разбрызгивая на скатерть коричневатую жидкость, что еще вчера доставляла мне такое умиротворение.
Едва успел удержать руку, поднесенную ко рту. Чтоб не подвергать себя новому испытанию, а я не был уверен, что смогу совладать с собой еще раз, выбежал в ванную и вылил чай в раковину. Меня мутило от жажды, от страшного желания получить успокоение; сознание исчезало, но, тем не менее, в моменты просветления я догадался тщательно вытереть коричневые капли на белом фаянсе – до последнего пятнышка. «Парашютик» же втолкнул в горлышко термоса.
Яйца я съел, давясь и с трудом удерживая рвоту, рвавшуюся наружу. Мне было чудовищно плохо, и, не вылей чай, я вряд ли смог бы удержаться. Больше того, я кинулся назад в надежде обнаружить хотя бы пару глотков напитка, без которого моя жизнь казалась бессмысленной. К счастью, раковина блистала первозданной чистотой, как бриллиант.
Какое-то время я сидел не шевелясь. Когда сознание немного прояснилось и я смог подняться, первым делом начал поиски «склада» для пищи. Увы, в комнате не нашлось местечка, где можно было бы что-то запрятать. Взгляд, все более растерянный, скорее – потерянный, ввергавший меня в бессильный ужас, ощупывал комнату и не находил места, которое послужило б тайником. Стол, накрытый короткой красной скатертью, два венских стула, кресло на вращающейся ножке, торшер у дивана, два окна, задраенные ставнями, коврик метр на полтора из ворсистой искусственной ткани бежевого цвета да массивный диван, явно купленный где-то в комиссионке, таких нынче не выпускают – давно вышли из моды.
Диван!
Я вскочил как сумасшедший, это была моя последняя надежда. Ломая ногти, оторвал тяжеленнейший матрац и всунул левую руку в образовавшуюся щель: там была блаженная пустота.
Диван, моя постель и прибежище, стал и тайником, хранилищем, позволившим мне выжить.
Едва Кэт покидала комнату, как я принимался за дело, и, когда она возвращалась, чтобы забрать посуду, на столе оставались крошки, остатки пищи, кость, если подавалась отбивная. Лишь глубокая пиала с протертым супом была вылизана до блеска, и поначалу Кэт с недоумением брала ее в руки. Потом она, видно, догадалась, что жажда, преследовавшая меня, давала себя знать. Но это не вызвало в ее душе сочувствия, по крайней мере, мои просьбы – я и на колени бросался, и слова разные проникновенные – ласковые и угрожающие (тогда она недвусмысленно вытаскивала из заднего кармана облегающих ее длинные ноги белых джинсов маленький браунинг), умоляющие – никак на нее не действовали, и воды мне по-прежнему не давали. Что ж, я мог понять Питера Скарлборо…
Прошло несколько дней, я неукоснительно выполнял задуманное. Пища регулярно оседала в диване, отчего меня преследовал запах портящейся еды. Этот запах вызвал подозрение у Кэт, она принюхивалась, но ничего не обнаружила. У нее не хватило смелости подойти к моему лежбищу. Пришлось срочно принимать предохранительные меры: я стал обливаться соусами и вытирать пальцы о рубаху, и без того давно потерявшую свой первоначальный цвет. Я вел себя все более индифферентно, равнодушно встречая и провожая Кэт. Уже больше не поднимался, когда она входила, и лениво копался ложкой (вилку и нож они предусмотрительно исключили из моего обихода) в еде. Чаще всего я представал перед ней распластанным на диване, уставившись в потолок. Бормотал бессмысленно, как, по-видимому, казалось Кэт, не знавшей ни единого не то что украинского – русского слова. А я читал Шевченко:
Тече вода в синє море,
Та не витікає;
