Ты, будучи в местах, где нежность обитает,
Как взглянешь на поля, как взглянешь на плоды,
Воспомяни, что мой покоя дух нс знает,
Воспомяни моё реченье и труды:
Меж стен и при огне лишь только обращаюсь;
Отрада вся, когда о лете я пишу;
О лете я пишу, а им не наслаждаюсь
И радости в одном мечтании ищу.
Однако лето мне с весною возвратится,
Я оных красотой и в зиму наслаждусь,
Когда мой дух твоим пригожством ободрится,
Которое взнести я на Парнас потщусь.
В зеркалах, что были пред нею в виде огромного трельяжа, Елизавета поймала задумчивое выражение своего лица. Сие выражение, несомненно, было навеяно стихами и делало черты её лица как бы более утончёнными и прекрасными. И потому она не могла удержаться от того, чтобы ещё раз не сказать;
— Ах, как всё прекрасно — и эти стихи, и то, какие чувства вызвали они в моей душе. Ведь, коли признаться, я страсть как любила сама складывать песни. Ты помнишь, Мавра, мои художества?
— Как же не помнить, наша красавица матушка, — тут же подобострастно отозвалась Шувалова, — ежели все девки в Покровском селе да в Александровской слободе распевали твои песни! Да вот хотя бы такую.
И Мавра Егоровна, отойдя от зеркал на несколько шагов и взявшись за бока своей тучной, бесформенной фигуры, пропела:
В селе — селе Покровском
Среди улицы большой
Разыгралась-расплясалась
Красна девица-душа —
Авдотьюшка хороша.
Разыгравшись, взговорила:
«Вы, подруженьки мои!
Поиграемте со мною,
Поиграемте теперь:
Я со радости — с веселья
Поиграть с вами хочу.
Приезжал ко мне детина
Из Санктпитера сюда.
Он меня, красну девицу,
Подговаривал с собой,
Серебром меня дарил.
Он и золото сулил:
«Поезжай со мной, Дуняша,
Поезжай, — он говорил. —
Подарю тебя парчою
И на шею жемчугом;
Ты в деревне здесь крестьянка,
А там будешь госпожа:
И во всём этом уборе
Будешь вдвое пригожа!»
Тут и Елизавета поднялась на ноги и, как была полуодета, ещё без чулок и башмаков, вышла как бы на середину круга, приняв на себя роль ведущей:
Я сказала, что поеду,
Да опомнилась опять:
«Нет, сударик, не поеду, —
Говорила я ему, —
Я крестьянкою родилась,
Так нельзя быть госпожой;
Я в деревне жить привыкла
А там надо привыкать!
Я советую тебе
Иметь равную себе,
В вашем городе обычаи —
Я слыхала ото всех:
Вы всех любите словами,
А на сердце никого.
А у нас-то ведь в деревне
Здесь прямая простота:
Словом, мы кого полюбим —
Тот и в сердце век у нас».
При последних словах Елизавета, точно лебедь белая, плавно подошла к Ванюше и, подав ему руку, закружила в танце. И закончила, обняв своего кавалера:
Вот чему я веселюся,
Чему радуюсь теперь:
Что осталась жить в деревне,
А в обман нс отдалась!
«Господи Боже, как же восхитительна и грациозна в пляске её величество! — едва переведя дыхание, весь зардевшись, проговорил про себя Иван Шувалов. — А слова-то, слова — истинная поэзия. Право, я и не догадывался о том, что она сама — пиит. Но разве всем своим существом — таким восторженно-отзывчивым, таким открытым, так любящим всё прекрасное — не говорит она всем и каждому о несравненных качествах своей души? И право, разве сердце моё могло бы отозваться на другое, пусть самое распрекрасное и самое наивысшее по своему положению существо, если бы я не почувствовал в ней всю глубину её необыкновенного сердца. И теперь дать сей душе расцвесть, не позволить ей остыть, огрубеть или, что, несомненно, ужаснее, ожесточиться при её неслыханной власти — моя главная забота. Не затем ли моя собственная душа постоянно устремлялась к прекрасному, что всегда искала, ждала найти в сердце другого чистый и сладостный отзвук. И не затем же я стремился к тому, чтобы и другому, поверившему мне и полюбившему меня, принести счастье? Да-да, я ошибался, был неопытен и неискусен в жизни, меня старались завлечь ради собственной корысти и собственной, может даже мимолётной, утехи. Здесь же — иное. Здесь — пир и моей и её души».
— А что, — прервала его размышления Елизавета, — ты не знаешь, как — в стихах или в прозе — вознамерится сочинять свою трагедию господин Ломоносов?
— Смею заметить, что его проза по силе воздействия, по выражению чувств не уступает поэзии, — тут же ответил Шувалов.
