— Не извольте беспокоиться, любезный Иван Иванович, — привстал Разумовский, — в точности сей же час исполню высочайшее повеление. А уж вы, в свой черёд, обнадёжьте государыню: по части фейерверка и праздничных стихотворных выражений — всё будет исполнено!
— Да, вот ещё что, милейший граф, — произнёс, продолжая сидеть в своём кресле, Шувалов. — Передайте господину профессору химии Ломоносову повеление её величества быть здесь, у неё, завтра в полдень. Государыня повелела прислать за ним экипаж, так что вы не извольте беспокоиться.
— Что вы, что вы! — Теперь уже Разумовский совсем поднялся на ноги. — Сочту за честь... У меня экипажи, сами знаете, всегда на ходу и, так сказать, в лучшем виде. А уж по такому случаю — всегда рад услужить нашей государыне.
«А жара вроде бы спала, — подумал Кирилл Разумовский, подходя к своей карете. И вдруг вновь почувствовал, как лоб покрывается липким потом, и страшная мысль заставила вздрогнуть: — Неужто готовится отставка и сей петиметр, сей хлыщ, так обожающий всё французское — от белья, костюмов, мебели до умильного щебетания на галльском языке, — неужто это он готовится меня сменить? К чему бы, в самом деле, матушке императрице не принять меня, как делывала она всегда, вплоть до сегодняшнего злополучного дня. А может, здесь что иное, что касательно вовсе не меня, а моего брата? — всё более ужасаясь, подумал граф. — Ну да, пришёл конец его, Алексея, фавору! А новый счастливчик — вот этот самый юнец, сей новоявленный херувим. Только как же такое может произойти, ежели она, государыня, и мой брат — супруги, венчанные в церкви и поклявшиеся в верности друг другу пред самим Господом Богом? Ну да брак сей — секретный от людских глаз, может, потому как бы упрятанный и от самого Бога? А впрочем, разве мало примеров тому, что супружество супружеством, а блуд — не в счёт. Но тут-то, туточки все бачуть, что свершается, тут и очи особенно разувать не треба — новый фаворит вышиб старого! А я-то хвастал своим умом, да и брат не мог нахвалиться тем, как я быстро сделал свой карьер, куда другим до меня! Но вышло — есть и половчее, есть, которые и в заграницах не бывали, а сто очков любому дадут. А ведь с виду — тише воды и ниже травы. Однако верно в народе говорят: в тихом болоте черти водятся... Ба, да ведь ещё в прошлом годе о многом можно было догадаться, когда государыня вдруг ни с того ни с сего произвела сего младшего Шувалова из камер-пажей в камер-юнкеры. И я сам тогда чуть ли не удостоился высочайшего гнева...»
Прошлой осенью из дворцовой канцелярии ему, президенту Академии, поступил указ как раз об этом самом производстве Шувалова, дабы внесён он был в русские и немецкие «Ведомости». Указ он передал Григорию Теплову, а тот — по инстанции — Шумахеру для отдачи в академическую типографию. Но когда вышли газеты, многие, в первую очередь во дворце, заметили, что в указе отсутствует отчество Шувалова. Перепугались все — от Шумахера до корректоров. Но если последние в своё оправдание лепетали, что они сие неуважительное отношение и отсутствие учтивости к поименованному в указе лицу сразу же заметили и бросились справляться у учёных лиц, как Шувалова по отцу величают, то Шумахер сказал, что он ничуть не сомневался по поводу формы указа, что у них, у немцев, отчество вовсе отсутствует.
Что оставалось делать президенту? Он тотчас объявил Шумахеру строгий выговор, Теплова пожурил, а профессору Ломоносову, в дополнение ко всем его уже имеющимся обязанностям, поручил «над ведомственною экспедицею смотрение иметь». И о принятых мерах, не медля, доложил самой императрице, чьей высочайшей подписью был скреплён этот, как оказалось теперь, злополучный указ.
«Да-да, фавор, как всё великое, разумеется, готовился исподволь, но после того указа только набитые круглые дурни, каким оказался я сам, не могли догадаться о происходящем, — продолжал сокрушённо размышлять над случившимся Кирилл Григорьевич Разумовский. — И надо же, я не придал значения тому, что стали говорить о молодом Шувалове при дворе, — мало ли ходит там сплетен, одна невероятнее другой».
