Шетарди, несколько сконфуженный тем, что переворот в Петербурге произошёл без его решительного участия и не совсем так, как он предполагал, в одном оказался прав — впрочем, тоже не до конца. Елизавета, вступив на престол, почти тотчас переехала со всем двором в любимую ею Москву. Однако не насовсем, как самодовольно полагал французский посол, а всего лишь на один год — год своей коронации.
Днём венчания на царство было назначено двадцать пятое апреля. В специально созданную для сих торжеств комиссию казна отпустила сверх намечавшихся в самом начале тридцати тысяч рублей ещё двадцать тысяч да на фейерверк девятнадцать тысяч. Иллюминации велено быть, по прежним примерам, в течение восьми дней. На Ивановской и прочих колокольнях за счёт Коллегии экономии, а во дворце, на Красном крыльце и около — из денег Дворцовой канцелярии. В Кремле воздвигли триумфальные ворога и троны в Успенском соборе и Грановитой палате.
Вдень коронации новгородский епископ Амвросий произнёс императрице поздравление, в котором между прочим особо прославлял её подвиг, свершённый двадцать пятого ноября:
— И кое ж большее может быть великодушие, как сие: забыть деликатного своего полу, пойти в малой компании на очевидное здравия своего опасение, не жалеть за целость веры и отечества последней капли крови, быть вождём и кавалером воинства, собирать верное солдатство, заводить шеренги, идти грудью на неприятеля и сидящих в гнезде орла российского мощных сов и нетопырей, мыслящих злое государству, прочь выпужать, коварных разорителей отечества связать, побороть, и наследие Петра Великого из рук чужих вырвать, и сынов российских из неволи высвободить и до первого привесть благополучия — несть ли убо сие всему свету удивительно?
Москва праздновала, Москва чествовала наконец-то законную, во мнении народа, истинно русскую государыню. И Москва почти на целый семьсот сорок второй год затмила северную столицу.
Тысячи и тысячи жителей древнего русского города ликовали, радовались, поздравляли друг друга, ходили друг к другу в гости, в богатых домах устраивали собственные иллюминации и фейерверки, и почти круглый год Кремль и его соборы были наполнены людьми.
С какой радостью в день коронации встретил Пётр Шувалов в Кремле Татьяну свет Семёновну. Приехала она от Покровки в собственном экипаже и весь день пробыла в самом, что называется, центре торжеств.
— Тебя ли, красавица Татьяна, зрю я пред своими очами? — бросился к ней Шувалов, расцеловав, и недоумённо поглядел на рослого отрока, стоявшего с нею рядом.
Был отрок лицом бел и чист, с ясными голубыми глазами и румянцем во всю щёку, но несколько застенчив, отчего гляделся скромно, словно не парень, а красна девица.
— Ваня, Ванюша! — воскликнул Пётр, наконец сообразив, что перед ним сын Татьяны, а его двоюродный брат. — Господи, да как ты вырос и каким молодцом смотришься.
Он обнял Ванюшку и, слегка отстранив его от себя, вновь воскликнул:
— Как вырос и возмужал! Ну вылитый отец! Дай-ка я ещё тебя огляжу — не могу налюбоваться. Сколько ж тебе теперь — шестнадцать или все восемнадцать?
— Первого ноября исполнится пятнадцать, — ответила за сына мать. — Но ты, Пётр, прав: Ванюша у нас в своего отца — рослый. И по характеру, как он, добряк добряком. Только вот не ведаю, по какой стезе его направить. По военной линии, как отец, он сам не намерен. Всё к книгам да учёности льнёт.
— И много знает?
Теперь заместо матери ответил сам Иван.
— Знаю по-французски и по-немецки. А ещё учил латынь, но на ней только читаю, — преодолев смущение, произнёс Ванюша и всё ж заметно покраснел.
— Неплохие успехи, — похвалил старший брат. — Учился, конечно, дома?
— Двух гувернёров нанимали, — опять вставила Татьяна, — чтобы, значит, и по-французски и по-немецки мог учиться. Да они ж трое у меня — Ванюша и его сёстры Прасковьюшка да младшая, Елизавета. Вот их я одна, после смерти Ивана Ивановича моего, и тянула к свету. А уж потом Ванюшу другим наукам обучал специально нанятый учитель.
