Мененес встал. Хлопнул в ладоши, призывая жён; они появились, и зверёк Ладда-ха позади всех, закутанных в длинные тайки, как и положено жёнам вождя. Она стоит скромно, но глаза светят из-под гладких волос.
— Одежду.
Пока мелькали, перенося с места на место низки бус и раковин, приглаживая перья на головной повязке, Мененес улыбнулся маленькой жене. И, вместе с ответной её улыбкой, вдруг вспомнил, о чём никогда не хотел вспоминать все эти длинные годы. О том, что, прижимая к груди полученные ножи, вышёл не сразу. О взглядах жёлтых глаз с высокими чёрными зрачками. И о наставлениях, полученных в глуби пещер, куда идти — через лабиринт, заполненный стонами.
В кабинете было сумрачно, и Лада, после солнечного коридора, вытянула перед собой руку. Другой придерживала огромный живот. Хрустящая халатом медсестра поймала её пальцы и, улыбаясь, потянула к застеленной кушетке. Глаз не отрывала от монитора. Лада легла, с удовольствием чувствуя прохладу чистого белья, и вытянула руки вдоль тела. Правая всё падала, но подвинуться было неловко, и она решила — пусть так, всё равно недолго.
Рожать назначили на завтра, — устав за девять месяцев, она радовалась всему, что приближало её к операционной. Кесарево так кесарево, скорее бы уж.
Волновали мысли о Липыче. Он вдруг стал много работать, приходил редко и ненадолго. Был нежен, и она знала — не врёт, работает, глядя в его обведённые кругами глаза, вахт нахватал дополнительно, всё волновался, что денег на первое время не хватит. С другой стороны, первый раз жена рожает, а он ночами на работе и днём на работе. И когда узнал, что завтра всё случится, вдруг рассердился, стал говорить, что работы как раз много. А пропустить нельзя. Потому что — деньги. Можно было бы в ответ рассердиться, но Лада, сидя у него на коленях рядом с белоснежной больничной кроватью, смотрела на редкие волосы спиралью вокруг макушки и думала: он просто боится. Их было двое, а станет трое. Девочка ещё будет. И решила, что сердиться не будет. Только боялась: вдруг он не придёт, когда она уже будет лежать в послеоперационной палате. И сказать о страхе никому нельзя.
Живот круглился высоко, и было так щекотно и приятно от холодного геля, а потом от круглой головы прибора, которым водила врач по коже. Лада не хотела смотреть на экран. Что там — все серое и движется. Всё равно ребенок в ней, показал его монитор или нет.
И вдруг стукнул брошенный на пластик стола прохладный цилиндр, и только халат мелькнул мимо, за горой живота. Хлопнула дверь. С ударом двери сердце Лады упало вниз, под тахту, и оттуда всё ей сказало, в ту первую секунду, когда ещё не успеваешь собраться и отогнать все мысли. Лежала, глядя в потолок, на белесый круг выключенной лампы, и мысли уже вернулись, нормальные такие, она вталкивала их в голову, будто уминала бельё в корзине. Всё в порядке, мало ли что. Ну, забыла врачиха выключить чайник в подсобке. Или позвал кто, а Лада не услышала. Да и не так быстро она убежала, просто прошла. Прошла просто! Может, и сказала что мимоходом.
Но сердце под ножкой тахты, как маленький кот с улицы, дичилось и не шло обратно. И было без него пусто и невыносимо страшно.
Когда дверь снова раскрылась, всё стало вязким и мутным. Медленно собирались у тахты белые халаты, хрустели противно. Трогали холодные руки живот. Лица были мертвы в свете монитора, а шёпот шуршал, будто они глотали слова, лишь бы она не поняла — о чём, и сверкали внезапно глаза с зеленоватых лиц, когда украдкой, как на раздетую в бане, взглядывали. И Лада вдруг возненавидела все эти штучки, которые прикасались к ней девять месяцев, и ничего не сказали, все иглы в измученных ускользающих венах и стеклянные витрины аптек, в круглые окошечки которых — рецепты, рецепты… А вот теперь, когда всего день остался, халаты собрались вокруг неё, и ничего не отменить, всё поползёт в завтра, разворачиваясь страшной лентой со страшными картинками. Смотреть — ей.
Когда открыла глаза, уже не было никого, медсестра вытерла живот корябающим полотенцем, помогла встать, они тут все были очень заботливые, десять минут назад Ладу это очень радовало, — и повела по солнечному коридору, молча. А Лада не могла спрашивать, только пыталась увидеть глаза, но лишь белая шапочка, светлый лоб и нарисованные брови. Неужто кто-то сейчас еще рисует себе брови карандашиком? Даже когда ехали в лифте и медсестра заполнила его весь своим хрустящим халатом и запахом духов и лекарств, не было глаз у неё — так всё мутно и страшно…
