Жёны Мудрейшего приносили детей, и жизнь Древнего мира текла, как река, — от своего начала к устью.
А Мудрый Ахашш, как и было заведено им, каждый день выходил туда, где мысли его думались лучше. И мир жил, не меняясь, ещё много веков.
Но всё, что имеет начало, имеет и конец. И Ахашш, дважды увидев, как пересыхает море и на его месте появляется пустыня, сумел обдумать весь мир и понял, что он устал. Мир продолжал жить, и птицы дрались на деревьях; сыпля древесную труху и скорлупы орехов, кричали обезьяны, и по-прежнему шли твари, избранные им в пищу, склоняя головы. А Ахашшу становилось всё труднее искать те места, в которых правильно думалось. Или он обдумал всё? Или пришла его старость?
И тогда Ахашш склонил голову перед той мыслью, которую надо было обдумать давно, но он всегда отводил ей дальнее место, пока она не осталась одна. О конце всего. Ведь каждое начало приходит к концу. И, значит, Ахашш, бывший началом, родивший мир из тумана своей памяти, тоже идёт к своему концу?
Ахашш не мог гневаться и не мог грустить. В нём был разум и ничего, кроме разума. Но, вместо гнева и грусти, Ахашш мог испытывать неудобство и голод. Мысль о конце была подобна тоске голодного тела. И потому нужно додумать её, чтобы суметь найти выход.
В тот вечер Ахашш не стал есть пришедшую горную козу. Он ушёл от семьи и от своего племени. Далеко в горах лёг среди раскалённых скал. Он думал о том, что его дети — они начало. И после его смерти, они будут жить и родят ещё детей. Но если есть начало у племени, то придёт и его конец. Дети и дети детей останутся в прошлом.
Он покачал головой. Разум его бился в клетке, стены которой были сплетены из двух половинок — начало, конец, начало, конец. И Ахашш подумал, в первый раз в своей долгой жизни, что нужна бесконечность, и она должна быть всегда, идти вовнутрь, вверх, вниз, в его голову и вокруг него, куда хватает глаз. А это значит, что он, Мудрейший Ахашш, должен сам разрушить созданный им мир и его правила. Или убить себя, чтобы позволить свершиться бесконечности.
И тут древний Ахашш первый раз испытал боль не тела, а боль от мысли, что стала разрывать его голову. Он раскрыл пасть и закричал, поднимаясь над кустами. Оглядывал витки своего мощного тела и видел — вот голова, а вот хвост, и этим он кончается. Тогда он лёг, слушая огромную боль в голове, не знавшей боли, свернулся и приготовился умереть.
Но послышался чужой голос. Кто-то шёл, распевая песню. Не тварь, потому что Ахашш не хотел есть и не смотрел, протягивая из глаз ловчую нить. Кто-то чужой, незнакомый шёл просто так. С туманом в глазах Ахашш увидел над собой смутную фигуру. Создание спускалось со скалы, держа на плече тушу горной козы. Оно присело рядом и, замолчав, смотрело на длинное тело Ахашша, на его потрескавшуюся, расписную шкуру. А потом, проговорив что-то, покачало круглой головой, и во рту были видны маленькие зубы без клыков. Пальцами, как у лесной обезьяны, но ловкими, существо распутало веревки на ногах мертвой козы и положило её у головы Ахашша. Подвинуло мясо поближе.
— Ты поешь, — сказало оно, и от незнакомых слов в тело Ахашша, в его голову вдруг потекло мягкое тепло, будто утренний свет Эуха, — нельзя лежать голодным, а то тебя найдут вороны и грифы.
Оно ещё раз показало зубы, не укусить, а по-другому. И ушло вниз, треща кустами и громко говоря певучие слова, подражая птицам.
Проголодавшись, Ахашш съел козу. И когда её смерть напитала тело, пополз вниз, по следам странного создания. От следов пахло голодом, и Ахашш знал: запах приведёт его туда, где оно живёт. А там Ахашш найдёт себе место, чтобы думать новые мысли о тех, кто отдаёт свою еду чужому и после уходит голодным, но поёт, как птица.
— Пока текут реки и моря поднимают шкуру волн, пока закрывает багровый глаз Эух и сменяет его холодная Ноашша, мудрый Ахашш остается мудрейшим среди разумных. Хотите знать, что было дальше?
— Дальш-ше…
— … Сильны мышцы Ахашша, и коза согрела изнутри его тело. Он шёл с величавой мерностью, держа ноздрями запах, а памятью — очертания твари. Неслышимый, как утренняя роса, и могучий, как темнота ночи.
