«Мне тоже надо поесть». Поставила миску и легла, прижимаясь к дрожащему боку Акута. Даже подумать о том, чтобы встать и искать по хижине еду, было невмоготу.
Слушая, как стихает дрожь, сквозь наползающий сон принюхалась — он стал слабее, ужасный запах крови и зелени, будто раздавленной тяжёлым ботинком. Может, она его вылечит?
За стенами шёл и шёл тихий светлый дождь, далеко кричали дети и кто-то пел и смеялся.
…Когда Акут выпил последний глоток, Найя сунула на пол пустую миску и, обхватив мужчину, мгновенно заснула. Не почувствовав, что он, шевельнувшись, обнял её слабыми руками.
Сытый мышелов лёг в ногах и заворчал, как далекий гром за рекой. Светлый день уходил, тучи из серых снова становились чёрными. Еэнн и Айна заснули, устав от любви, от жадности — успеть налюбиться на целый год предстоящей разлуки.
— Всё?
— Замёрзла? — Альехо говорил из приоткрытой двери лаборатории, отвернувшись к столу, что-то делал там, отводя локти и наклоняя большую голову. Аглая нашарила висящий на спинке стула шарф, потянула на себя, прикрывая плечи и грудь. Тонкая шерстяная ткань покалывала кожу.
— Подожди… — Витька оглянулся, придерживая старый фотоаппарат с чёрной гармошкой, стоящий на тонких ногах посреди узкой комнаты.
— Илья Афанасьич, ещё надо бы.
Альехо вошёл, глянул на прикрытую шарфом Аглаю, которая уже спустила с широкого сиденья босую ногу. Протянул Витьке толстую пластину:
— Сам сможешь?
Витька принял на кончики пальцев прозрачную пластину и, слегка поворачивая, стал поливать её коллодием из широкогорлой бутылки. Снова резко запахло эфиром.
— Поверти, чтоб растекся ровнее, — подсказал Альехо. Приоткрытая дверь обозначалась красным светом фонаря, — и слей с уголка в бутылку, не забудь.
— Край смазал…
— И хорошо, пусть будет. Да делай скорее, заморозишь ведь девочку.
— Мне не холодно, — Аглая прокашлялась, скомкала в руках край шарфа, спохватившись, прикрыла складками бедра и колени.
— Врёшь, — дрожишь, отпечаток будет смазан. Но и то неплохо, даже интереснее. Но глаза, глаза пусть будут в фокусе.
Витька аккуратно вставил мокрую пластину в аппарат и приложил глаз к видоискателю. Чёртов учитель, мог бы и предупредить. Позвонил, выдернул, сказал: надо помочь. А что тут Аглая и снимать придётся по-новому, не сказал. Хоть посмотрел бы в справочниках, что за амбротип и с чем его едят.
Съёмка в театре, когда познакомились с Аглаей, тоже была сюрпризом. Но хоть камера своя, привычная, и можно было спрятаться в знакомый процесс…Спрятаться в камере. Дело как дом. Или — нора. Если мир вокруг неизвестно что готовит, делай своё, и будь, что будет. И дело — вывозит. Или помогает не мешать мирозданию.
— Сиди так. Сейчас.
Посмотрел поверх камеры в светлое серьёзное лицо с очень тёмными глазами. И рука белая-белая поверх складок цветной ткани.
— Ты заверни вокруг груди и прижми сбоку.
— Так?
Она сосредоточенно обернулась краем расписного полотна и стянула на груди концы. Из-под руки складки падали, прикрывая живот и одно колено, а второе, поймав блик, длило ногу в бесконечность за край кадра. Сверху, из кашпо на стене, свисали плети растения. У Витькиной бабушки такие росли. Традесканции. Как они тут, без живого света? Плети попадали в кадр рядом с обнаженным плечом, а горшка не было видно, и — хорошо. Складки ткани, листья. Два неярких акцента — вполне достаточно, чтобы создать ассоциацию.
Витька ещё не знал, какую именно, но, действуя на ощупь, иногда проговаривал мысленно то, что делал. Как бы объяснял сам себе. Альехо сказал недавно: «вперёд не планируй, пусть кадр сам приходит, но объяснить после — сумей, на то тебе и дали язык».
— Мёрзнешь? Сейчас.
— Нет же. Тепло, правда, — улыбнулась, но, спохватившись, согнала улыбку и снова сидела серьёзная, с настороженным блеском в глазах.
— Получусь, наверное, кукла деревянная…
— Нет, — засмеялся Альехо из-за двери. Чем-то плескал, двигал кюветы, — сиди уже, выдержка длинная, начнёшь порхать — все смажется.
— Снимаю…
Время потекло. Без щёлканья секунд, плавное и ровное, как тёплый кисель из наклонённой кружки. Витька, сняв крышку с объектива, слушал внутреннее время и одновременно — ухом прислушивался к таймеру. И когда внутри что-то сказало шёпотом: «всё», — таймер тоже щёлкнул.
