Глава 47
Найя лечит мастера
Ночь топталась в проёме, и шёл там, в ней, непрерывный дождь. Найя стояла, опустив руки, и не могла повернуться, всё смотрела в темноту, слушала. Затылком знала: он лежит там, неподвижной корягой, освещённой прыгающим светом. И никто не поможет. Берита ушла. Синика ходит и ходит, шелестя шкурой по деревянной стене, помуркивает иногда — не зовёт, просто сторожит дом, пока она… Пока ей надо…
Ей надо помыть его. Уложить в постель, укрыть шкурой и согреть. И ждать, когда Синика подскажет время, чтоб поднести к губам миску с вязкой жидкостью, которая сама по себе движется, колыхаясь. Будто в ней что-то живое.
Оторвав взгляд от ночи, посмотрела на миску, стоящую на полу. Так и есть. Мерцает и закручивается радужная влага. Найе стало тошно от того, что всё вокруг — живое, движется, и, кажется, нет спокойных вещей, которые не отзываются на взгляд или прикосновение. Вспомнила о горячем, изнуряющем иногда желании, чтобы рисунки её были — живыми, отклеивались от неё и жили сами. А она, существуя отдельно, чувствовала бы связь с теми, сотворёнными ею вещами, которые ушли и — живут. Тогда казалось — это прекрасно. Но разве могла она думать, что желания могут сбываться — вот так. Совсем буквально, но будто с насмешкой. Нечем рисовать и не на чем. Но всё вокруг оживает, как только соприкасается с её, Найиной, жизнью. И кажется, всё больше вокруг движения. И всё движущееся зависит от неё.
… Его надо помыть. Медленно подошла к лежащему телу и, не наклоняясь, сверху стала разглядывать. Хочет ли она, чтоб выжил? А как не хотеть, он — единственная ей защита тут. Без него — идти в деревню, говорить с людьми, с вождём, и кто знает, что будет. А он — оберегал.
Найя тряхнула головой. Это все — логика. А надо просто захотеть, сильно. Тогда выживет.
Опустившись на корточки, отвела с мокрого лба прядь волос. В ране продолжалось шевеление, но тонкие нитки радужных червей не становились белесыми, и лицо мастера спало, как спит человек, смотрящий хороший сон.
«Это от семечка, наверное», — подумалось ей. Но сколько можно думать, не время.
Сбоку, приткнувшись к камню очага, лежал развернутый узелок с россыпью чёрных зерен. Найя связала кончики ткани и огляделась, ища место, отнесла к стене, сунула в щель между прутьев. Медлила идти обратно.
Не глядя на Акута, стала ходить по хижине. Наломав грибов, разложила их по полкам и повтыкала в щели, так что хижина осветилась мёртвым голубым светом. Покопавшись в хламе, сваленном в углу, вытащила большую долблёную плошку. Выдернув из кучи сухой травы изрядный пучок, тщательно протерла пыльное дно. Отнесла ко входу и подставила под неровную струйку воды, бегущую с угла крыши по кривому водостоку. Нашла старую, изношенную циновку, которой мастер укрывался, когда ложился спать на полу. Осмотрела и, плотно сжав губы, рванула. И ещё раз. Смяла клочья в комок и, подойдя к неподвижному телу, положила рядом. Не стала смотреть и разговаривать, будто была обижена на Акута… Снова пошла ко входу — проверить, наполнилась ли миска. И, принеся её, большую и тяжёлую, полную уворачивающейся ночной воды, поставила на пол. Вернулась закрыть дверь. Тучи висели всё так же черно, и, казалось, утра не будет. Но ей и не нужно было утра. Пока что.
— Синика… Я всё делаю правильно? — спрашивала, не глядя на зверя, а просто отмечая свои действия.
Зверь муркнул, подошёл и потёрся тёплым боком о её голую ногу. Найя вздохнула и, присев на корточки, опустила старую тряпку в воду. Отжав, провела по грязной шее. Макнула в воду и, снова отжав, протёрла плечо.
— Видишь, Синика, я делаю. То, что надо делать.
Подняв его вялую, вымытую сверху руку, замолчала, глядя на чёрное пятно подмышкой. Слизь в мерцающем свете отблескивала жирно и равнодушно. Найя закусила губу и, еле касаясь, стала протирать рану, держа слабую руку на весу. Акут молчал, не шевелился. Скосив глаза на сгиб его локтя, Найя сглотнула. Со сжатой в кулаке тряпки медленно срывались на пол грязные капли. На сгибе кожа чернела и расходилась, будто туда плеснули кислотой. И там, в свежей ране, уже шевелилось, поблескивая.
