— Что, не запрягла? Я так и знал. Одни на всю деревню. Где кобыла? — Он взял уздечку из рук Тани, а она стояла и ничего не могла сказать. Только дергала поводок, который обвивал ее руку.
— В хлеву...— опомнилаеь она.
— А мать где?
— В хате...
Он повернулся, не сказав ни слова, и ей подумалось, что у него широкие плечи и ходит он по двору, как хозяин. Сейчас Юзюк запряжет кобылу, и они поедут в Корчеватки.
Стало тихо, и Тане показалось, что еще шире раздвинулся двор: увидела, как блестит на заборе и в огороде на высокой ботве роса. В огород через дырки в частоколе полезли куры.
«В огурцы... Завязь клевать...—подумала она.— Теперь буду знать, которые шкодливые...»
— Кы-ыш! — закричала она, но куры ее не услышали: шли бороздой меж грядок и клевали ботву. Ботва была высокая и качалась у них над головами.
На небе ни облака: небо, как и вчера, чистое с самого утра. Солнце еще висит над лесом, красное, не греет. Где-то за деревней, в Камене наверно, что-то горит — в небо столбом поднялся черный дым. На улице у Панковой хаты бегали и пищали цыплята, маленькие, желтенькие. Одни, без наседки. Около моста, наверно у Махорки в огороде, мычал теленок.
Снова начали стрелять: и в конце деревни и за рекой на кладбище — возле Сушкова.
На крыльцо вышла мать с узлом подушек; положила их на землю, села на порог и стала глядеть на Таню, подперев рукой голову. Смотрела и плакала.
Юзюк вывел во двор кобылу — кобыла шла за ним, дрожа и прижимая уши.
— Здорово, мать!..— громко крикнул Юзюк.
— А, сынок ты мой... Откуда же ты? — Мать поднялась с порога.— Что же это делается? Как же это все бросить? И бежать невесть куда?
— Ничего, мать. Мы тихарем. Корчеватки близко.— Юзюк смеялся, показывая зубы.
— А ваши, сынок? Уехали, наверно, раз прибежал? Только мы одни и хворые и горем убитые.— Мать с трудом стояла на ногах.
— Наших уж черт не возьмет. Когда телега загремела по загуменью, даже немцы испугались и — назад, за реку. Как мыши — шик, шик в кусты. Сам видел.
— Не надо так, сынок. У вашей же матери маленькие.
— И малые и старые дали драпака. Догоним. Не плачь, мать,— Он вел кобылу на поводу далеко от себя, боясь, чтобы она не наступила на босые ноги,— та грызла удила и стучала подковами о землю у крыльца. И снова Таня подумала, что Юзюк уже совсем взрослый... Подумала еще, что он прибежал босой — обуть, видно, нечего, а лапти носить не хочет.
Кобыла рвалась из оглобель, и Таня уцепилась обеими руками за уздечку. Юзюк, задрав ногу и упершись ступней в белые клещи хомута, изо всех сил тянул супонь. Широкая черная супонь из сыромятной кожи впивалась ему в пальцы, они даже посинели. Из-под ступни сыпался на траву песок.
— Таня...
— Что?
— Где мать?
— В хате. За узлом пошла. Пока вынесет без помощи...-
— Таня...
Она молчала, уцепившись руками за уздечку: кобыла не стояла на месте.
— Таня... На Палик пойдем. Супонь чертова... Сырина... Не стянешь. Таня...
Она молчала. Не думала, что он скажет такое.
— Дугу еще нашли! — Он начал злиться. У него покраснели и руки и лицо, налились кровью.— Таня! Я нарочно... За тобой. На Палик все идут. В Корчеватках не спрячешься. Туда тоже немцы придут, найдут и Корчеватки... Таня! — Он помолчал.— Мы будем вдвоем. Не бойся. Мать оставим. Старых не тронут.
Из Сушкова немцы стреляли не переставая, и он не говорил, а кричал на весь огород. Таня молчала: чувствовала только, как горят щеки, будто кто хлестал по ним, и думала:
«Что же это?.. Что он говорит? Бросить мать?»
— На черта оно мне нужно...— Таня и сама не знала, как это у нее слетело с языка.
Он замолчал, поглядел на нее исподлобья большими глазами и закричал снова, показывая рукой за реку, на кладбище:
— Слышишь?
Потом ей уже казалось, что Юзюк ничего не говорит, только зовет: «Таня... Таня...» Никто так никогда ее не звал.
В Сушкове стрельба вдруг затихла, хотя еще слышно было, как по лесу катится эхо. Била ногами кобыла, сопел, упершись ногой в хомут, Юзюк. Потом, отвернувшись от хомута, он в который раз уже зашептал:
— Таня...
Она больше не поднимала на него глаз, боялась.
В деревне было тихо. За рекой, где недавно стреляли, кричал, как шальной, чибис; за гумном, в сосняке, тарахтели по корням телеги. Била о землю подковами кобыла, выворачивая наверх белую, мелкую, словно бобы, молодую картошку.
