— Тошно там, брат. Все есть, а тошно. Атмосфера такая. Жизни нет, одни «рилейшинз». И все — только за бабло. Как у проституток. Если чуют, что денег с тебя поиметь можно, любить будут всем сердцем. Вот ты хоть знаешь, сколько берет средней паршивости вип-персона за присутствие на открытии выставки? Говно типа нашего Горби, например? Десять штук баксов! Не кисло, да? Я год для выставки горбачусь, а за то, что он рожей своей пять минут на ней потряс, я ему обязан отстегнуть десять кусков! Это же, как ни крути, цена одной картины. Блин, так еще эта сука обязательно что-нибудь натурой взять норовит. «Господину фон Горби очень понравилась ваша работа…» Мол, сними и заверни. Как тебе это?
— Трагедия! — с иронией подхватил Игорь. — Но уровень, Леша, уровень! Я на Арбате ментам и бандюганам отстегиваю. Ты — пэрам, мэрам и прочим херам. Как сам изволил выразится, йогурту и сливкам общества. И что ты канючишь? «Леонард Примак» — это брэнд международного уровня. А Игорь Корсаков — так, арбатский бизнес.
— Бизнес! Во-во… Там все — бизнес, — невнятно произнес Леня, набив рот осетриной. — А душа?! В душу зачем плевать?! Болит она у меня, кровоточит!
Примак вдруг гулко стукнул себя кулаком в грудь, захлебнулся от переполнявшей обиды.
— Леонардо, мне только не рассказывай. Я тебя со Строгановки знаю, когда ты даже карандаш в руке держать не умел. И как ты душевные болезни лечишь, мне отлично известно. — Корсаков ногтем постучал по рюмке. — Наливай!
Примак проглотил, что жевал, и решительно схватив бутылку, разлил остатки по стаканам.
— И сорвешься, а как не сорваться? Душно там, душно! Так еще стоят на душой и чего-то с меня требуют. А мне по барабану! У меня — запой! — Примак опять гулко двинул себя в грудь. — Болит у меня душа! Тоска у меня по стране своей непутевой, по родным осинам и сизым рожам!
Этого у нас — сколько хочешь, — подтвердил Корсаков.
Мысленно отметил, что Леня плавно, но настойчиво входит в стадию «народного трибуна», значит скоро придется идти брататься с народом.
Дружили они, если понятие «дружба» применимо к творческим натурам, со студенческих лет. И за долгие годы Корсаков легко научился определять стадии опьянения Лени Примака.
После второй бутылки в Лене просыпался народный трибун-обличитель. А так как трибуну требуется толпа, то, вслед за первыми ста граммами из третьей бутылки начиналась стадия «братание с народом». Леня вываливался на улицу, где в результате хаотического употребления со случайными личностями у него в острой форме развивался «синдром революционера». Он призывал всех, кого успел напоить до невменяемости, на баррикады. И сам их строил из подручных материалов.
За политический характер пьянок его несколько раз собирались выпереть из Строгановки. Но друзья-соратники, в число которых входил Корсаков, каждый раз удачно доказывали, что к подлому диссидентству их акции не имеют никакого отношения. Наоборот, революционные традиции, усвоенные с молоком матерей, и нерастраченный комсомольский задор ищут таким способом выхода наружу. В результате журили только за способ. То есть за форму. Подвергнуть наказанию за содержание ни у кого рука не поднималась.
Корсаков оценивающе, как врач-нарколог, на буйного пациента, осмотрел Леню, только что потребившего критическую дозу и временно потерявшего дар речи. В полузакрытых глазах Лени полыхал пламень пионерских костров.
— Процесс пошел, — пробормотал Корсаков и опрокинув в себя стакан.
Его самого тоже уже здорово повело. С утра держался на одном хот-доге и стаканчике кофе. День вышел безденежный, как кто сглазил. Народ напрочь не желал заказывать портреты своих морд. А под вечер, в самый урожайный час, на Арбат, как Ельцин с визитом в уездный городок, шумно и пьяно завалился Леня. Корсаков как раз приманил первого за день клиента. Но Леня, не слушая возражений, утащил Корсакова к себе в мастерскую. На деньги, свои и чужие, Лене было уже наплевать. Корсаков пошел с ним по одной причине: жутко хотелось жрать. Особой потребности общаться с Примаком не было. Слишком разный уровень. Что называется, «мне бы ваши проблемы, всю жизнь был бы счастлив».
