- А Кристи? Ведь тогда уже ничего не осталось бы от проекта Кристи. Двойной движитель - гвоздь проекта. Да и наши танкисты - я имею в виду высоких начальников - почти все, вы знаете, бывшие конники, лихие рубаки. Уж очень им нравилось, что танк на колесах мог обогнать любой автомобиль… Увлекала идея стремительных маршей по хорошим дорогам, прыжки через реки и овраги без мостов и прочий, в сущности, вздор.
- Почему же вы не боролись, Сергей Сергеевич? Это принципиальный вопрос. А в принципиальных вопросах уступать нельзя.
- Пытался, Миша. Немало… бумажных копий было сломано. А меня взяли да под благовидным предлогом отправили к вам в Ленинград.
- Вот как было дело, - продолжал он, помолчав. - А теперь лежу и думаю: понаделали этих «бетушек» тысячи. И ведь с большим напряжением сил народных. А пригодятся ли они? Разразится, не дай бог, большая, тяжелая война. Быстры эти БТ - да, но броня-то фанерная… Начнут они гореть, как свечи. А кто виноват? Не в последнюю очередь и некий Сергей Болховитин, который оказался плохим главным конструктором.
«Сказать ему про Испанию?» - подумал Михаил Ильич, но тут же отказался от этой мысли. Ему хотелось, наоборот, как-то подбодрить больного старого человека, но подходящих слов не находилось.
- Не помню, кто сказал: в жизни не так уж много побежденных, гораздо больше таких, которые не пытались бороться, - задумчиво проговорил Болховитин. - Я бы добавил - или не способны умело вести борьбу. Я боролся плохо и потерпел поражение. Но ты крепкий мужик, Миша. Крепкой нашей русской крестьянской породы. И ум у тебя, я это от души говорю, повидал я людей всяких и в этом разбираюсь, ум у тебя крепкий, природный, я бы сказал, ломоносовский ум. Верю, ты не пропадешь, сдюжишь. Ты из тех, кто служит делу, а это главное.
- Благодарю вас, Сергей Сергеевич, за добрые слова, а вам от души желаю выздоровления. Мне, пожалуй, уже пора.
- Подожди. Что-то еще хотел тебе сказать, - заторопился Болховитин. - Да, вот… Знаешь, Миша, в чем было несчастье нашей Руси в прошлом? Не в последнюю очередь в том, что служили в ней боярину, князю, губернатору, министру и, конечно, царю, а не делу, не благу Отечества. То есть считалось, и говорилось, что все служат Отечеству, а на деле за чины и награды, не мудрствуя лукаво, служили и прислуживали власть имущим. До блага несчастной России и дела никому не было. Считалось, что царь неусыпно печется о благе своих верноподданных и «любезного отечества нашего». А помнишь блестящие стихи Тютчева о Николае Первом?
Не богу ты служил и не России,
Служил лишь суете своей,
И все дела твои, и добрые и злые, -
Все было ложь в тебе, все призраки пустые:
Ты был не царь, а лицедей.
Какие строки Миша, какие убийственные слова! Одна строка - «служил лишь суете своей», и все сказано о повелителе огромной империи, вершившем миллионами судеб и любившем повторять, что он служит «богу и России». Что же сказать о тех, кто «верой и правдой» служил этому лицемеру, этому лицедею, то есть актеру на троне… В истории остались Пушкин, Лермонтов, Белинский, которые служили не ему, а России. К чему я это говорю? Служить надо делу, Миша, думать прежде всего о благе Родины - и это тебе мой единственный совет. Боюсь, что я плохо послужил России, когда имел такую возможность. Поэтому и не спокоен я, и мучаюсь, как видишь, даже в час, когда так необходимы твердость и спокойствие душевное.
Простились по-хорошему, по-русски.
И потом, когда Михаил Ильич шел на вокзал и когда сидел в поезде у вагонного окна, глядя в ночную беспредельную тьму, он долго еще мысленно слышал глуховатый басок старого конструктора, его повелительный и вместе с тем виноватый крик, и видел старушку в темном платке со строго поджатыми губами, и думал о тяжком одиночестве человека, когда-то сильного и большого, человека незаурядного ума и таланта.
В одном старый конструктор безусловно прав - превыше всего дело, которому служишь. И полнейшая ответственность за него, не только перед лицами и инстанциями, а по самому высокому счету - перед страной и народом. В сущности, это ленинская постановка вопроса, и она бесспорна, как аксиома.
