Из стреляных гильз, гаек и пустых баночек из-под лекарств Берк сочинил на досуге шахматы. Красотой они не блистали и требовали некоторой привычки, но на клетчатой скатерти игралось вполне сносно. К концу дня Кейт была слишком измотана, чтобы всерьез думать над каждым ходом. Тем не менее других развлечений в деревушке не имелось. Поэтому почти все вечера Берк и Кейт проводили вместе за шахматной скатертью. Не столько играли, сколько беседовали. Мало-помалу он узнал все о ее ирландском детстве, о ее кембриджских дружках и о ее безграничной любви к медицине.
— А как же ты в Африку угодила? — спрашивал он.
— Из шкурного интереса, — смеялась она в ответ. — Где еще так интересно работать? Где еще наберешь такой разнообразный опыт? Утром у тебя роды, днем лечишь СПИД или выгоняешь подкожных червей, а вечером подбросят кого-нибудь со сложным огнестрельным ранением. Или с неба тебе вдруг упадет целый набор болячек по имени Майкл Берк.
Ему нравилось, что она сделала в жизни такой ясный и простой выбор. То, чем он занимался, в моральном отношении было довольно двусмысленно. Рядом с почти святой Кейт он особенно остро ощущал соглядатайскую, постыдную природу своей «просветительско-информационной» журналистики — фиксировать на пленку чужое горе и страдание, стараясь, чтоб было похудожественнее и покрасивее и сердце рвало на части. К своим тридцати он изъездил весь мир, делая сенсационные фотографии в горячих точках планеты. Чтобы тебя печатали и достойно платили, одной художественности мало — талантов хватает, и конкуренция убийственная. Поэтому самый верный шанс стать заметным — ехать туда, куда другие и соваться боятся. Берк снимал в Грозном и в Алжире, в Монровии и Порто-Пренсе — в городах, где лучшим отелем считается тот, который надежнее обложен мешками с песком.
Он сотрудничал с одним из лучших фотоагентств Нью-Йорка и своими работами преимущественно гордился. Ему нравилось мотаться по миру, быть в гуще событий, встречаться с самыми разными людьми — он ловил кайф от того, что он постоянно там, где делается история. Читать — это одно, а спускаешься с трапа самолета в столице какого-нибудь раздираемого гражданской войной Алжира — и у тебя будто пелена с глаз спадает. Шкурой чувствуешь, где правда. И узнаешь про жизнь столько, что и не снилось. Все оказывается в фокусе — в буквальном и переносном смысле слова. Потому что если ты чего недопонял, не туда ступил или не то сказал — ты не жилец. Или на куски разнесет, или пристрелят-прирежут. В лучшем случае выдворят из страны.
— Ты все это делаешь только ради адреналина! — дразнила его Кейт.
— Ничего подобного! — горячился он. — Я не ковбой. И не искатель острых ощущений. Я хронист!
В свое время он пробовал репортерствовать. Но писать — это совсем другое. Не совсем точное слово выбрал, не с тем человеком побеседовал, до чего-то сам не допер или что-то от тебя удачно скрыли — короче, всегда имеется опасность солгать или сказать не всю правду. А камера — она не лжет. Одна фотография иногда говорит больше тысячи страниц!
Берк рассказал Кейт, как он начинал в одном виргинском еженедельнике. Журнальчик был крохотный, вкалывать приходилось без оглядки на гарантированные права членов профсоюза и нормированный рабочий день. Берк и сам заметки писал, и других редактировал, а при нужде работал фотографом и оформителем. В углу стоял радиопередатчик, настроенный на полицейские частоты. Приходилось держать ухо востро: если где пожар, перестрелка, впечатляющая авария — нужно бросать дела, хватать диктофон и камеру и мчаться на место происшествия. За переговорами полицейских не один ты следишь, надо опередить чертову уйму конкурентов.
— Да, авария — это жутко увлекательно, — иронично зевала Кейт.
— Увлекательно! — настаивал Берк. — Никогда не знаешь, что тебя ждет!
И он вспоминал, что их фоторепортер-ветеран любил повторять: «Без камеры я как без штанов — без нее только в туалет в своей квартире!»
— Ага, постоянная боевая готовность! — понимающе кивала Кейт.
— Не только. Штука в том, что когда камера постоянно при тебе, ты весь меняешься. Она тебя меняет.
