— Капэ, капэ, — отвечал вместо меня майор, прижимая к горлу ремешки ларингофонов. — Я — 999-й! Вас слышу хорошо! Прием…
— Будьте… на связи, — донеслось едва слышно из эфира, и рация принялась шипеть и потрескивать, как горящая паяльная лампа.
…Но вот черно-белый полосатый столб передо мной взбрыкнул и, дрожа концом, поплыл вверх.
— Майор!.. 999-й, — завопили из рации. — Пошел! Пошел!.. По…
— Пошел!!! — заорал, сам не свой, майор.
Борисыч, стиснув зубы, склонился ко мне, и… все жилочки у меня вздрогнули, словно струны гитары, на которые спикировала виртуозная безжалостная рука.
8
Через час все было кончено.
Покрытый блестящей грязью, ошметками глины, свисающими с орудийного ствола, дрожа от возбуждения, я остановился неподалеку от вышки.
Пальцами из тугой перчатки из меня вылезли майор, радист, заряжающий.
Последним выбрался из люка и сполз по мне вниз, вымазав бок в грязи, Борисыч. Нога за ногу отошел в сторону, начал рвать траву.
От вышки к нам уже шествовала многоголовая, многоногая, многорукая толпа (гражданские, военные). Предводительствовал ею высокий красивый маршал с порезанной щекой.
Борисыч продолжал сильно и слепо водить измочаленным пучком травы поперек измазанных грязью загогулин моего личного номера, вытатуированного у меня на плече.
В небе висел, трепеща крыльями, коршун. Вот он кинулся вниз, исчез в бурьяне и через секунду поднялся, держа в когтях кого-то коротконогого, лохматого…
Настроение у меня было лучше некуда. Мне хотелось включить рацию (останавливало только то, что мой брат Борисыч, со струйками пота, вымывшими извилистые дорожки на покрытом копотью лице, отчего-то был хмур и, это казалось особенно странным, избегал моего взгляда).
Толпа-сороконожка наконец-то приблизилась к нам. Очкастые кудесники, сменившие белые халаты на строгие пальто, шитые золотом генералы тихо переговаривались между собой, показывая друг другу исписанные блокноты, стуча по циферблатам своих наручных часов, прерывисто вздыхали и, пожимая плечами, искоса бросали на меня взгляды, значения которых я не понимал.
За моей спиной оседала пыль над бутафорским городком, превращенным мной в то, во что мотопила превращает карандаш.
И наконец, подобно этой пыли, напряжение у людей стало развеиваться… Вот маршал отпустил шутку, касавшуюся полных штанов у того, кого он назвал Вероятным Противником. Вот все негромко посмеялись… И не без оживления принялись разбирать на сувениры стреляные пулеметные гильзы, которых было у меня строго по числу пораженных мишеней.
9
Ночью, когда вымытый, надраенный до блеска, я отстаивался в своем ангаре, сбоку от ворот бесшумно отворилась дверь, к моим ногам протянулась тень от стоявшего на пороге человека, освещенного со спины.
Пошатываясь, человек медленно подошел ко мне, засунув руки в карманы, остановился.
Сквозь мрак ангара я вгляделся в лицо Товарища Капитана, и оно показалось мне незнакомым.
К тому же, обычно подтянутый, Товарищ Капитан был с расстегнутым воротом гимнастерки. Светлые волосы его слиплись на лбу, а глаза смотрели непривычно отчужденно и холодно. В зубах у моего брата была зажата сигарета. Ее огонек то разгорался, то тускнел…
— Ну что, брат Борисыч, — хотелось мне сказать, — как оно, ништяк?
Но говорить я не умел и… включил рацию. Звенящий тенор неожиданно громко запел:
В небесах торжественно и чу-удно.
Спит земля-а в сияньи-и голубом.
Что же мне-е так бо-ольно и так тру-удно?
Жду ль чего-о? Жалею ли о чем?..
Борисыч покачнулся и, сделав «налево-кругом», ссутулившись, пошел из ангара.
Уж не жду-у от жизни ничего-о я,
И не жаль мне прошлого ничу-уть, —
неслось ему вслед.
Я ищу сво-бо-ды и поко-о-оя…
Налетев плечом на дверной косяк, брат Борисыч в виде темного силуэта на секунду выделился на фоне освещенного дверного проема, затем с грохотом захлопнувшаяся дверь пожрала его.
воскликнул, тоскуя, певец в полной тишине.
— забыться и засну-уть!..
Я выключил рацию. В тишине капало из крана умывальника в углу. Злобный малиновый глазок таращился на меня с пола.
Это был непорядок. В ангаре строго-настрого запрещалось курить.
