Тамплиеры Пролетариата - страница 20

Шрифт

Интервал

, нежели самые крайние консерваторы, смущены катакомбным существованием, еретическими эксцессами, народным мракобесием, или прельщены западными теориями, формулирующими русскую революционную мысль в чуждых национальной стихии терминах. Русская Революция со времен раскола, пугачевщины и позже декабристов и народников — вплоть до большевиков — выражает свою истинную интуицию сумбурно, разноголосо и путано, но всегда эсхатологически и фанатично, национально, религиозно. Против отчужденного царя — "истинный царь" (будь-то Пугачев, Константин у декабристов, Ленин-Сталин у большевиков и т. д.), против испорченной веры — истинная (будь-то древлее благочестие, скопчество или хлыстовство, "Русская Правда" или диктатура пролетариата). В конечном итоге между собой сталкиваются две искаженные картины единого национального социально-политического идеала — Третьего Царства, общества справедливости и праведности, ковчега спасения в погибшем мире, в потопе антихриста. Эту особенность поразительно глубоко прочувствовал Дмитрий Мережковский. Его пьесы и романы о русской истории точно показывают тайную связь русских монархов с русскими бунтарями, которая имела своей кульминацией Александра I, основателя и вдохновителя Тайного Общества, главными целями которого явились убийство царя и установление «народовластия»! Поражает тот факт, что ту же парадигму специфического соотношения власти и бунта в русском контексте можно проследить не только в эпохи, описанные Мережковским, — Петр, Павел, Александр I, первые годы правления Николая I, — но и во все остальные периоды романовской и даже советской истории России. Мережковский описывает не исторические характеры, но сакральные парадигмы, и поэтому их истинность не является функцией от исторической конкретики. Сталин — такой же закономерный герой "Царства Зверя", как представители романовской династии, хотя он и вышел из самых глубин Революции.

3. Большевики и их предшественники

Вернемся к национал-большевизму. Исторически "национал-большевиками" называли некоторых мыслителей русской эмиграции, которые распознали «консервативный», глубинно национальный характер большевистской революции 1917 года и оценили ее как экстремальный всплеск русской мессианской Идеи. Диалектический подход к русской истории выявлял со всей определенностью раскол мессианского комплекса Третьего Рима. Внешний консерватизм романовского петербургского царизма без внутренней жизни истинно православного «эсхатологического» катехона, с одной стороны, и внешне противозаконный, атеистический и ненациональный, но питаемый древнейшим основополагающим мессианством, — "общество Правды", "ковчег спасения", "земля, где не действуют законы апостасии, антихриста", — с другой. Оба члена недостаточны, обречены на постоянный порочный дуализм. Необходим синтез, спасительное соединений власти и бунта, консерватизма (национального, религиозного, государственного) и революции (эсхатологически заостренной, жертвенной, действенно обновляющей жизнь). Но все это не в безвоздушном пространстве отвлеченных, рациональных социально-политических учений, но под знаком русской истины и в духе русской миссии.

Национал-большевизм и был в глазах его теоретиков таким синтезом. Знаки его виделись в переносе столицы из Петербурга в Москву, в восстановлении Патриаршества на Руси, в национально-государственном «перерождении» большевистской власти, в ее геополитическом укреплении и т. д. Национал-большевики во многом продолжали Константина Леонтьева с его знаменитой максимой "социализм + монархия".

Генеалогия русского большевизма, уходящего корнями в раскол, (не случайно такое живейшее участие в финансировании РСДРП принимали староверческие купцы и вообще сектантский капитал; напомним также о повышенном внимании большевиков-богоискателей и богостроителей к русскому сектантству, особенно Бонч-Бруевич), проходит через масонов-розенкрейцеров конца XVIII века, декабристов, народников и т. д. И надо заметить, что во всех этих, столь различных по видимости, течениях ясно прослеживается устойчивый мессианский компонент, «национал-утопизм», живая и страстная тоска по "царству спасения", по "святому царству", "царствию Божию", которое, будучи абсолютной жизненной реальностью, не может быть объектом лишь рационального трансцендентного утверждения или сферой апофатической веры, но должно быть (или стать) в кульминационный момент священной истории прямым и абсолютным