На минуту она превратилась в прежнюю Тамару. Выпрямившись и подняв голову, она процедила, сквозь сжатые зубы:
— Я выцарапаю ему глаза. Если тебя посадят, я оторву ему голову…
Я усадил её, она тоскливо посмотрела и опять заплакала.
О чем мы говорили? Но мы и говорили мало. Тамара порывалась что-то сделать, что-то придумать, ей еще казалось, что не может быть, чтобы ничем нельзя было помочь. Она предложила бежать: мы уйдем в степь, в горы, достанем у киргизов лошадей и ускачем в Китай или Афганистан. Она не знала, что у нас «границы на замке», она, не могла представить, что перед нами закрыты все входы и выходы и что мы можем идти только по приказанной нам дороге…
Утром я пошёл в районное село. Уполномоченный НКВД оказался плотным мужчиной средних лет, с темным обветренным лицом. Предложив сесть, он внимательно обшарил меня взглядом, как будто обнюхал. Опросил, где родился, как попал в Киргизию, раза два открыл лежавшую перед ним папку, заглянув в нее, как бы проверяя мои ответы: очевидно, сведения обо мне у него уже были.
Просмотрев мои документы, он задержался на справках об осуждении Коллегией ОГПУ и об освобождении из концлагеря после десятилетнего заключения. Прочитав их, улыбнулся:
— Вы бывалый человек, тем лучше. Скажите по совести, вы знаете причину вашего вызова? И как вы там вообще живете?
— Благодарю вас, живу, как все, — улыбнулся я. — А причина. — развел я руками, — право, не могу догадаться.
Он засмеялся. В эту минуту я подумал, что большой беды еще не будет.
— У вас там какая-то любовная история завелась? — спросил уполномоченный. Меня кольнуло, не хотелось об этом говорить в НКВД.
— В мою бытность под опекой вашего учреждения не приходилось замечать, чтобы вы интересовались такими историями, — усмехнулся я в свою очередь. — Хотя, конечно, всякое бывает.
— Да, именно, всякое бывает, — добродушно подтвердил уполномоченный. Мне показалось, что он в нерешительности, не знает, что предпринять. «Сейчас решается моя судьба», — мелькнуло у меня в голове.
— А как у вас с военной службой? — спросил уполномоченный. — Военный билет с вами?
— У меня отсрочка на год, по состоянию здоровья, — ответил я, подавая билет. Он посмотрел его, что-то черкнул себе в блокнот и возвратил.
Выйдя из села в степь, я вздохнул полной грудью. Голова немного кружилась, должно быть оттого, что напряжение, которым я жил со вчерашнего дня только-что разрядилось. Мне стало легко, казалось, что я освободился во второй раз. И еще раз я ощутил, как непрочно и ничтожно наше мнимое спокойствие, то, которое мы по необходимости стараемся создать в себе.
Но после первого прилива радости я почувствовал, что где-то глубоко во мне еще остался и ворочается червячок сомнения. Смутно казалось, что этим еще не кончилось и что мне всё равно здесь больше не жить. Почему? Причин как будто не было, но я давно уже полагался не на логику и причинность, а больше на бродящие в нас смутные предчувствия.
А как обрадовалась Тамара! С дороги я зашел к ней в буфет. Она бросилась мне на шею, смеялась и плакала, словно я вернулся с того света. Она требовала, подробностей и я должен был снова и снова рассказывать, о чем говорил с уполномоченным. Она забыла всё, что говорила вчера об НКВД; я подумал, что она расцеловала бы сейчас уполномоченного, за то, что он не посадил меня.
Тамара опять расцвела и похорошела. Снова она была счастлива, как и в первые дни. Я старался казаться таким же счастливым и следил, чтобы ни одно облачко не омрачало тамариной радости,
А спустя еще несколько дней мне прислали повестку из Райвоенкомата, призывающую на переосвидетельствование. Я сразу понял, вот и конец. Тотчас же восстановилась логика и причинность, по которым мы должны, жить: очевидно, НКВД имел инструкции действовать теперь по-другому.
Люди нужны были на фронте, а не в концлагерях, и уполномоченный с успехом мог сплавить неудобного человека в армию. Я вспомнил, как он записал что-то в блокнот. Ну, да, а после моего ухода он позвонил в Военкомат. Теперь ничего не поможет, если бы даже у меня не было ног, меня всё равно взяли бы в армию.
