Они сестры. Давно здесь живут, одна с семи, другая с пяти лет. Русские старушки... свои, свои, конечно. Или - чужие? (Пожирая инжир, Митя смотрел в их лица, не вглядываясь, невнимательно, не до того было. Но память сама знает, что сберечь навсегда.) Вот бы поговорить с ними, порасспросить. Они бы поняли друг друга. Но как-то неудобно, неуместно. О чем спрашивать? Когда все съедено, липкие руки вытерты о хэбэшные штанины и разбуженные желудки удивленно урчат, солдатики выглядят совершенно по-новому: бравые, уверенные в себе. Гусары на маневрах. Даже "уши" лапинских галифе торчат немножко героически.
- Ну, солдатики, мы пойдем. Внуков завтра в школу собирать.
- Э, какая завтра школа!
"Что из этого будет?" - Росток страха прорастает сквозь сладкий инжир, сквозь изнуряющую бессонную ночь. - "Что из этого будет?"
- Второй взвод, тревога, - уныло говорит Витя Зиновьев, входя в распахнутую солнечную дверь. Красная повязка на правом плече: помощник дежурного. - Выходи строиться внизу.
- Что, серьезно?!
- Да ну на ...!
Ошарашенный такой реакцией, Зиновьев пожимает плечами и уходит.
...Они стоят в одну шеренгу, сзади уже бормочут двигатели. У бетонного забора тот самый "Урал". Из угольных бубликов сгоревших покрышек торчит проволока корта. Взгляды снова и снова притягивает черная, с приоткрытой дверцей кабина. "Как они там метались, кричали..." Снова кто-то уточняет подробности:
- А как подожгли?
Кочеулов выходит из штаба, стремительный и пружинный, будто только что с хрустящей, пахнущей чистотой постели.
- Взвод, смирно!
Подойдя, Кочеулов останавливается, забрасывает руки за спину. Выпаливает без всяких вступлений:
- Сейчас вам выдадут боевые патроны. Но будем гуманными людьми, будем стрелять по ногам.
Сквозь дырчатую тень аллейки уже поспешает Зиновьев с открытым цинком в вытянутых руках.
"Ух ты! Ух ты! Мы едем на войну! Мы как Рэмбо!"
Но и в пыхающем мальчишеском азарте Митю обдает нехорошим - как воздух из подвала - холодком. То размеренно, то сбивчиво щелкают снаряжаемые рожки. Это похоже на время - спотыкающееся, теряющее ритм. Время порвалось. Хрясь все, прошлое улетает под щелканье вдавливаемых в торец автоматных рожков патронов. Мгновенно, как последний кадр порвавшейся кинопленки... не остановишь, не успеешь вглядеться, чтобы запомнить... нет его, пустой белый экран.
- В машину!
Сгоревшие до рассыпающихся угольных бубликов покрышки. Инжир, абрикосы и персики. Ситцевые платочки под подбородок. "Ишь чего удумали!"Такой смешной бакинский акцент у русских старушек. "Сестры мы. Всю жизнь здесь прожили".
Что же из всего этого будет?
Митя вспоминает о маме и бабушке, оставшихся в Тбилиси... "А там?" Но нужны собранность и решимость (как если бы прыгать с высоты), чтобы додумать эту мысль до конца. Уже готов, стоишь у края - ну! Внутри тяжелый, во весь живот, кусок льда. "А там - может там начаться такое?" Нет, нет, конечно.
В темные овалы бойниц врывается ветер. Если прильнуть вплотную, ветер пахнет чем-то душистым и сладким. Сады, наверное. Ведь осень, урожай. Пролетают, будто кидают камни в колодец, обрывистые тени. Зря он сражался с маслянистым армейским отупением. "Масло съели, день прошел. День прошел, и ... с ним". Сейчас было бы легче. Бежало бы время глупой белкой в колесе. Да какое там - белкой в колесе! И думать бы так забыл, с метафорами, понимаешь, с излишествами. Шевелил бы привычно мыслями-культяшками. Хватало бы и этого. "До дембеля осталось..." Вот и вся арифметика, вот и вся забота.
- Мы где?
- На трассе вроде бы.
- Пахнет вкусно. Таким каким-то...
- Эх, у меня одна продавщица была из парфюмерии...
Остановка.
Митя вслед за Земляным и Теном вылазит в верхний люк. Действительно, сады вокруг. Ровными рядами выстроились невысокие ароматные деревца. В свете фар черной "Волги" стоит щуплый гражданин в черном кожаном плаще, туго перетянутом, перерубающем его на две части, и в черной же кожаной шляпе.
Гражданин невероятно, донельзя карикатурный. И он, и "Волга" его, особенно плащ и шляпа (шляпа, на два размера больше, как раз и выдает) сошли со страниц "Крокодила". Дунет ветер - и унесет бумажного человечка, завалит трафарет автомобиля... Но ничего подобного, он живой. У него плавные, плавающие жесты и балетная гибкость по всему позвоночнику. Кажется, он и спиной делает жесты. Слов не слышно, нашептывает что-то торопливо, но монотонно. Перед ним офицеры, человек пять. Слушают, склонив фуражки.
