Неизбежное случилось. Пятнадцать минут спустя хмельная Морин Аттертон сидела рядышком с Доном О'Брайеном на мешке картошки и взахлеб рассказывала ему о том, как она ненавидит менеджмент и маркетинг, о том, как прекрасна арабская миниатюра, сколько сил угрохал дед-дядя Джон на свой магазин, как давно они дружат с Сюзанной, сколько дней она проплакала, когда умер ее пес Фидо и как сильно она скучает по Джеки…
Она запнулась, потому что поняла, что ни разу в жизни (считая жизнью последние девять лет) не разговаривала о себе ни с одним посторонним человеком. Ей это даже в голову не приходило.
Проклятье, это все вино! Жалкие два бокала — и она уже мелет языком не хуже деревенской кумушки. Хорошо еще, что про Гаэтано не начала рассказывать…
— А кто у нас Джеки?
Она разом протрезвела и проглотила комок в горле.
— Мой сын. Он сейчас в летнем лагере. В Шотландии.
— Надо же. У тебя сын. Сколько же ему лет?
— Девять.
— Сколько?! Ты что, его в школе родила, что ли?
К такой реакции Морин привыкла. Она всегда выглядела моложе своих лет. Даже в самый трудный день ей давали от силы двадцать четыре — двадцать пять лет. Конечно, в этом случае довольно удивительно узнать о наличии практически взрослого сына…
— К твоему сведению, я не мать-одиночка! Я была замужем, и вышла я замуж вовсе не для того, чтобы «прикрыть грех»!
— О, какое облегчение! Не уверен, что я смог бы жить под одной крышей с женщиной, чье прошлое таит массу грехов и ошибок юности.
Морин вскинула на Дона глаза, и тот немедленно расхохотался. Она поднялась с кресла, испытывая отчаянное желание рассмеяться вместе с ним.
— Я пошла спать! Вино и мужики до добра не доводят.
— А я пошел купаться! Еще раз предлагаю, пошли со мной. Уверена, что не хочешь присоединиться?
— Да! Нет! Спасибо. Спокойной ночи.
Дура, идиотка, непроходимая тупица. Излила душу, раскрыла массу тайн, а потом изобразила из себя барышню девятнадцатого века и вот теперь грызет подушку.
А в бассейне сейчас плавает красивый мужчина с широкими плечами и сильными руками. Его глаза синее неба Аргентины, а волосы светлые, как облака в этом самом небе, и она входит в воду и бросается в его объятия, а он сжимает ее все крепче и крепче, потому что невозможно расцепить руки и разорвать этот круг… круг, в который она сама себя загнала, бедная загнанная Морин, бедная Морин, а он так силен и спокоен, он так обнимает, и кожа у него теплая, а за его плечами можно спрятаться от всего мира… мира… мера за меру… каждый сам выбирает свою судьбу, почему же мою выбрали за меня… я больше никому не позволю распоряжаться… Морин заснула.
Она лежит на земле, и ветер играет подолом ее платья. Волосы, каштановые ее волосы рассыпались по земле, и в них застрял сухой лист. Откуда здесь сухой лист?
Дон протягивает к ней руки, хочет помочь, но не может даже двинуться с места. Его ноги приросли к каменной площадке.
В горах. В горах мое сердце.
Она лежит, и жизнь остывает в карих глазах.
Дон рывком сел в постели. Пот тек по вискам, по груди, сердие гулко ухало где-то в горле.
Он вскочил, торопливо набросил халат, почти бегом спустился в кухню и налил себе полный стакан виски.
Только не это. Все, что угодно, только не этот сон.
Дон смотрел на лунную дорожку, протянувшуюся по глади бассейна. Постепенно дыхание его выравнивалось, пульс замедлился.
Это было в госпитале в Гуаньдуне. Как он там оказался? Неважно, да и не вспомнить уже. Его гнали ужас и безумие. Фобос и Деймос.
Он не спал уже несколько месяцев и находился на грани помешательства. Много пил. В больницу его привезли силой.
Этот маленький монах в оранжевой потрепанной рясе был тих и спокоен. Он долго смотрел на Дона, а потом сел рядом и стал делать простые дыхательные упражнения. Не заставлял повторять, даже не смотрел на Дона. С тех пор Дон О'Брайен научился медитировать.
Дон глубоко вздохнул. Безумие отпускало. Кузнечики и цикады соревновались в громкости пения на ночной лужайке. Звезды постепенно бледнели. Скоро наступит завтра.
Прислонившись к оконной раме, Дон заснул.
