И Георгий это чует, он уже чует, уже ум его лихорадочно обмозговывает: как все прокрутить, обделать…
— Я понимаю, — говорит он. — Я зря приезжал. Ты этого своего как кошка любишь.
Умница, сволочь, правильно говорит! Уязвляет, с кошкой сравнивает — одновременно называя мужа — этот свой! дескать, тут вечное житейское: любовь зла, полюбишь, извини, и такого. Этого! Что ж, понимаю…. Сочувствую…
Разве вынесет это женщина? — такое сочувствие, такое понимание? Но Наташа не так проста, чтобы тут же сдаться. Она говорит с тихой усмешкой (от которой у него мурашки), говорит как о судьбе и о том дарении судьбы, которому и завидовать бессмысленно, потому что — тебе не дано и не может быть дано: «Да, люблю».
— Я рад за тебя, — кисло говорит он.
Он проиграл. Не нарочно проиграл, она бы почувствовала, он — всерьез проиграл, потерял лицо, скукожился. И ее великодушие берет верх:
— Ладно, нашел о чем жалеть. Я загнанная бытом баба. Бытом, рутиной в театре. Не горюй.
— Буду горевать. Со мной, знаешь, много чего было.
— Расскажи.
— Неохота. Не здесь.
Она настораживается — хоть и с улыбкой, конечно, с усмешкой. Глазами.
— Не бойся, — говорит он. — Заманивать тебя не собираюсь. И — чем? Я скучный стал.
И она понимает, что они сейчас минут пять поговорят — и расстанутся навсегда. И это — хорошо. Она ему не нужна. Он соврал. Глаза — потухшие. Голос тусклый. Ему никто уже не нужен. Он просто очень усталый человек. Сейчас он окончательно ее потеряет — и даже не очень поджалеет об этом, потому что усталый человек не боится терять.
И это ее не устраивает. Все-таки она актриса. Это — плохой уход. Уход без аплодисментов. Рядовой уход в рядовом эпизоде. Ей и в театре этого предостаточно.
— А куда бы ты меня, интересно, заманил? — спрашивает она.
Он смотрит с недоумением.
— Да нет, я шучу.
Оба чувствуют себя как-то глупо, неловко.
Обоим хочется — разойтись.
И не могут этого сделать.
— Подвез бы до дома, что ли, — говорит Наташа.
Он подвозит ее до дома, громко включив в машине музыку — чтобы не говорить.
Приезжают.
Он провожает ее до двери. Входит вместе с ней.
— Ну все, все, — говорит она. — Хватить шутить. До свидания.
Он обнимает ее. Ей неприятно. Чужой человек. Чужая одежда. Чужой запах. Глупо, Господи, как глупо!
Он хватает ее на руки, несет — совсем уж глупо, кидает на постель — страшно глупо, руки его возятся в ее одежде, глупо, смешно, но вдруг жаль, так жаль, так жаль… И близко уже, и кажется уже сдалась — и тут она понимает, что претензии его элементарно несостоятельны.
— Кошмар, — шепчет он ей в ухо. — Я тебя боюсь. Я никого не боялся.
— Успокойся, — говорит она. — Нам двадцать лет опять. Ты разве забыл? Куда ты спешишь? Вся жизнь впереди.
И он успокаивается. И она дает ему возможность доказать, что все у него в порядке, все у него нормально.
Его дело сделано, но ее не сделано.
Поэтому они договариваются встретиться не наспех, не наскоро, и оба втайне этого не хотят. Он опять боится несостоятельности, она же… — она просто знает, что этот второй раз будет последним.
Но во второй раз все вдруг получается хорошо. Он успокоился, она — обворожительна, победительна, все как надо, вот это уход, вот это аплодисменты, вот это крики — на бис! — а почему бы и нет? Он просто потрясен, он в себя прийти не может, — и надо уходить, но ей еще хочется его потрясением полюбоваться, закрепить успех — и уж вот тогда совсем уйти.
Поэтому — еще одна встреча.
И она понимает вдруг, что хочет узнать, можно ли зайти дальше, чем с Талием — именно потому, что с Талием она далеко заходит, дальше, кажется, некуда — а вдруг есть куда? И он это ее желание угадывает и очень старается. И — …
И Талий тушит вторую сигарету.
Хватит.
Все ясно.
Что ясно?
То ясно, что — было ли что-то у Наташи с Георгием или не было, — и пусть не с ним, пусть с десятерыми, пусть вообще ни с кем, пусть только быть могло, — для Талия все равно теперь. Все равно — потому что он, Талий, никогда ее не подозревавший, — подозревает теперь. Был бы он ревнив, как обычно бывают ревнивыми мужья, он стал бы допытываться, доискиваться, он, может, слежку бы устроил, — чтобы успокоиться, независимо от результата доискиваний и слежки. Талий же не ревнив от природы (таким всегда считал себя, по крайней мере) — и, следовательно, единожды приревновав, успокоиться уже не сможет.
