— Вот тут-то и начинается, — лукаво улыбаясь, Бережков поднял указательный палец, — новая глава нашей невыдуманной повести. К этой главе подошел бы эпиграф: «Роковая минута приближалась[4]. Пушкин».
Предложив Ладошникову завтрак, я счел нужным извиниться за скудное угощение:
— Понимаешь, нет больше ни черта. И мне и Маше выдали такой паек. Кроме того, еще со времен «Компаса» у меня остался целый мешок ржи. Этим и питаюсь. Как по-твоему, есть можно? Уварилась?
— Сойдет…
Ладошников безропотно стал уминать распаренные зерна ржи, выплевывая колючую шелуху.
— А почему ты, — спросил он, — не смелешь эту штуку?
— Негде… Во всей Москве нет ни одной мельницы, где нам с тобой смололи бы зерно. Не берут от частных граждан.
— Эх ты, изобретатель!.. Вздыхаешь, ноешь… Лучше сотворил бы мельницу.
В тот же миг я чуть не привскочил, словно подброшенный ударом тока. Грандиозная идея! Вот она, изумительная выдумка, первая из тех, которые принесут мне — вольному изобретателю! — потрясающие деньги, основной и оборотный капитал для моей будущей свободной экспериментальной мастерской.
Как завороженный я глядел на кашу. Ведь в учреждениях и на предприятиях до сих пор выдают пайки, до сих пор тысячи людей получают немолотую рожь и затем, выплевывая шелуху, едят кашу из вареных зерен, потому что их негде смолоть. Следовательно, в самом деле надо устроить мельницу! Теперь это разрешено. Клянусь, это нужно и государству!
Ну-с, дорогой Ладошников, посмотрим, что ты скажешь о твоем друге, свободном конструкторе, через год-другой?
Не помню, как я попрощался со своим гостем. Проводив его, я быстро оделся и выскочил из дому. Выскочил, чтобы найти помещение для мельницы.
С деревьев падали листья, скупо пригревало осеннее солнце. Куда идти? Чего долго раздумывать? Пойду навстречу солнцу. Распевая, я шагал по бульварам Садового кольца. Уши пылали, тротуар пружинил подо мной.
Близ Самотеки я заметил небольшой желтенького цвета особнячок, одноэтажный, с мезонином. Домик стоял на юру, на углу тихого переулка, и был нежилым, заброшенным — это угадывалось с одного взгляда. От забора, растащенного, очевидно, на дрова, остались лишь обрубки столбов; оконные стекла запылились и кое-где потрескались; на двери висел огромный ржавый замок.
Я потрогал замок и заглянул в окно. На полу валялись затоптанные обрывки бумаг, как это часто бывает в нежилых домах. Удалось разглядеть что-то странное: какие-то станки (ого, это подходяще!), какие-то ванны или корыта, брошенный около дверей продранный диван.
Я моментально разыскал домоуправление.
— Чей дом?
Председатель домоуправления, который, судя по свободному пиджаку, был когда-то толстым, оглядел меня, очевидно, проникся почтением, встал, откашлялся и с готовностью сообщил, что до революции в доме помещалась мастерская по оцинковке и никелировке металлических изделий, а потом хозяева куда-то выехали. Теперь мастерская числится за автосекцией Московского Совета. Смиренный председатель так никогда и не узнал, что в эту минуту я его чуть не обнял. Но в те времена я уже умел сдерживать свой адский темперамент.
Мне буквально ворожила бабушка. В автосекции я всегда встречал ласку и привет как один из ее основателей, как достойный сотоварищ братства автомобилистов.
С Самотеки я поспешил в автосекцию, разыскал председателя, своего доброго знакомого, и сказал:
— Дай мне ключ от особняка на Самотеке.
— Какой ключ? Какой особняк? Понятия не имею ни о каком особняке.
— Дом числится за тобой, там висит замок.
— Ну и что же?
— Я хочу посмотреть, нельзя ли там опробовать одно мое изобретение.
— А что ты придумал?
— Объясню потом. Разреши сначала осмотреть.
— Пожалуйста. Мне этот особняк пока не нужен.
— Пошли кого-нибудь со мной. Мы откроем и произведем опись.
Вместе с одним из служащих автосекции я отправился обратно на бульвар и одним ударом лома сшиб заржавевший замок. Нашим взорам предстала брошенная на ходу жестяная и никелировочная мастерская.
