В доме вспыхнул свет, кто-то разговаривал со мной через дверь, я твердил, что мне немедленно нужен Подрайский. Меня впустили.
Хозяин вышел в халате, в туфлях.
— Что стряслось?
— Сейчас же одевайтесь. Нас ждет извозчик.
— Куда? Зачем?
— Тссс… Здесь ни звука.
Эти слова так подействовали на Подрайского, что через десять минут мы уже сидели в извозчичьей пролетке.
— Что такое? — шепотом допытывался Подрайский.
Но я, ткнув пальцем в спину извозчика, опять прошипел:
— Тссс…
Так мы молчали до тех пор, пока не вошли в комнату Ганьшина.
Мне очень хотелось сказать: «Закройте дверь», но это было бы чрезмерно. Я сам, сохраняя полнейшую серьезность, проверил, нет ли за дверью шпионов, и сам повернул ключ в замке.
На столе торжественно высился мой лодочный мотор. Рядом, сунув руки в карманы и покуривая трубку, молчаливо стоял Ганьшин.
Подрайский дошел до белого каления.
— Ну, говорите, что у вас?
— Снимайте пальто, — ответил я.
Затем я подошел к мотору, взялся за верхнюю крышку и внезапно кинулся к окну, сделав предостерегающий знак. Но тревога, как вы догадываетесь, оказалась ложной: за окном не было ничьей подглядывающей физиономии.
Я поднял верхнюю крышку.
— Видите?
— Вижу.
— Что это?
— Лодочный мотор.
— Этот мотор перевернет историю. Этот мотор раскроет все двери перед нами.
Подрайский с недоумением воззрился на меня, потом оглядел Ганьшина.
Я стал проворачивать вал, начались вспышки, и мотор запыхтел. Ганьшин поднес к мотору настольную электрическую лампу, и мы втроем уставились на мое мальчишеское изобретение. Через минуту в стену возмущенно забарабанила хозяйка, разбуженная среди ночи. Я немедленно перестал проворачивать и снова шепнул:
— Тссс…
Когда за стеной все угомонились, я спросил:
— Что вы об этом скажете?
— О чем?
— О моторе.
— О каком?
— О том, которому под силу колеса в десять метров.
— Вы что-нибудь придумали?
— Да. Вы сами видели.
Подрайский ничего не понимал. Перед ним был маленький лодочный мотор для увеселительных прогулок.
— По этому же принципу, — с должной торжественностью изрек я, — мы построим мотор мощностью в триста сил.
Водевиль окончился, завязался серьезный разговор. Мы показали Подрайскому эскиз будущего двигателя, разъяснили принцип его действия, предъявили рукопись Николая Егоровича Жуковского, детальные расчеты, сделанные Ганьшиным, и мои чертежи.
И наконец я жестко заявил:
— Перед вами Вещь. Вещь с большой буквы. Договор пятьдесят на пятьдесят.
Ганьшин рассказывал потом, что в ту минуту в моем голосе были металлические нотки. Думается, лишь после этого Подрайский уверовал наконец в мой двигатель. Он принял ультиматум и, уходя, покоренный, радостный, нас чуть не расцеловал.
Однако на прощанье он все-таки спросил:
— Но почему вы подняли меня ночью?
Я ответил с самым серьезным видом:
— О таких делах лучше говорить по ночам.
— По ночам? — Подрайский немного подумал. — Пожалуй, вы правы. Пожалуй, вы совершенно правы.
Закрывая дверь за Подрайским, я не удержался, чтобы не шепнуть еще раз:
— Только тссс… Ради бога, тссс…
На следующий день Подрайский заключил с нами договор из расчета пятьдесят на пятьдесят, выдал аванс и, кроме того, в знак признательности и расположения презентовал каждому из нас по великолепной мотоциклетке.
Заказ на постройку «Адроса» был сделан московскому заводу «Динамо», причем Подрайский платил потрясающие деньги за срочность исполнения.
Я бывал на заводе каждый день, устраивая скандалы из-за малейшей задержки, давал указания мастерам и рабочим.
А в «Полянке» все шло своим чередом.
Разные агрегаты огромной колесницы были заказаны крупнейшим заводам Коломенскому, Сормовскому, Путиловскому. Под видом кессонов изготовлялись ободья десятиметровых колес, под видом частей ледокола — нос и корма «Касатки».
В Москве мы заняли под мастерские большой манеж для приемки и контрольной сборки агрегатов, прибывающих с заводов. Отсюда металл отправлялся в «Полянку».
Там зимой под открытым небом клепались чудовищные стальные колеса. На лесистом берегу реки была выстроена кузница и механическая мастерская, где обтачивались, подшабривались разные детали. Люди жили в сырости, работали на морозе, среди дыма костров, которые никого не согревали. Народ, попавший в этот ад, прозвал наше чудище «нетопырем». В «Полянке» работало три роты саперно-инженерных войск, то есть, говоря попросту, несколько сот мобилизованных рабочих, одетых в солдатскую форму. Люди попадали туда, как на фронт, или, вернее, как в дисциплинарный батальон: никаких отпусков, хотя бы на двадцать четыре часа, не полагалось, часовые никого не выпускали за проволочные заграждения.
