— Товарищ Никитин!
Тот неторопливо оторвался от окна.
— Товарищ Никитин! Андрей Степанович, если не ошибаюсь?
— Да…
— Здравствуйте. Привелось все-таки встретиться. Вы меня помните? Мы строили для вас аэросани. Я с вами…
— Бережков?!
— Он самый… Не забыли?
Никитин порывисто протянул руку.
— Какое там забыл? Бывало, засядешь где-нибудь в снегу и поминаешь Бережкова. — Никитин беззлобно, дружески расхохотался. — Ребята, дайте-ка местечко. Садитесь, товарищ Бережков… Поминали и хорошим словом… Знаете, когда мы ворвались в Ростов, то была поднята чарка и за вас, за весь ваш «Компас».
Бережков сел на уступленное ему место. Начался одинаково интересный для обоих разговор о том, как доводилось воевать на аэросанях. Никитин не отличался многословием и, видимо, больше любил слушать. Рассказывая Бережкову о некоторых фронтовых эпизодах, он порой приостанавливался, припоминал, повторял последнюю сказанную фразу. В его словах чувствовалась продуманность и правдивость, и все же медлительная его манера немного претила натуре Бережкова. Он и не заметил, как сам, на чем-то перебив Никитина, принялся с увлечением описывать рейд аэросаней по льду в день штурма Кронштадта.
Потом разговор снова повернул к нынешнему дню. Бережкову хотелось поведать свои злоключения на заводе. Рабочий поезд тащился не спеша. За окном виднелся Днепр, уже пламенеющий в лучах заката. Кто-то окликнул Никитина:
— Андрюша! Твой старик-то… Гляди, не отстает.
Рядом с поездом по утоптанной тропке, вьющейся возле полотна, ехал на велосипеде рыжеусый мастер. Он быстро вертел педалями, раскраснелся, козырек сдвинутой на затылок кепки торчал вверх, вид по-прежнему был победительный. На заводе его называли дедом, хотя седина еще лишь отдельными иголочками пробилась в пушистых усах. Заметив, что сын на него смотрит, он без видимого напряжения наддал ходу и ушел вперед. Андрей добродушно рассмеялся.
А Бережков уже достал из кремового пиджака еще один (кто знает, сколько их там у него было) фотоснимок главного разреза мотора «АДВИ-100». Никитин с интересом взял.
— Только имейте в виду, — с улыбкой предупредил он, — что я всего-навсего студент.
И, по своей манере помолчав, добавил, что учится в Московском Высшем техническом училище и перешел в этом году на четвертый курс.
— А специальность? Надеюсь, авиамоторы?
— Конечно… Наследственное дело.
Он склонился над листом плотной глянцевитой бумаги, где был оттиснут чертеж.
— Чья это подпись? Шелеста? Профессора Августа Ивановича Шелеста?
— Да.
— Замечательный профессор, — произнес Никитин.
— А вчера ваш брат усомнился и в его авторитете.
У Бережкова обиженно, несколько по-детски, выпятились губы. Он собирался пожаловаться старшему из братьев, но все-таки, вопреки накипевшей обиде, ему и сейчас втайне нравилась дерзновенность младшего, которую Бережков, неуемный конструктор, чувствовал и в себе.
— Это же Петя… Петушок, — сказал Никитин. — Так что же у вас, Алексей… Алексей?..
— Алексей Николаевич.
— Так что же у вас, Алексей Николаевич, с мотором?
В этой фразе, в имени-отчестве, Бережков различил новую нотку, новое уважение и внимание. Он выложил всю историю своих мытарств вплоть до вчерашнего ночного спора в конструкторском бюро с Петром Никитиным.
— Представляете, Андрей Степанович, вот его аргументация: вещь абстрактна, родилась не на заводской базе и ему чужда. Препятствовать, конечно, он ничем не будет, но у него нет к ней чувства материнства. Ну, что тут возразишь?
Никитин мягко улыбался.
— Это с ним случается… Он у нас не без загибов.
— Но ведь действительно же, я это знаю по себе, существует такое конструкторское материнство. Что с этим поделаешь?
— Поделаем… Отец в таких случаях хорошо с ним управляется.
Поднявшись, высунув в окно широкие плечи, он поднес руки рупором ко рту и закричал:
— Отец!
Старый мастер, работая педалями, шел голова в голову со стареньким небольшим пыхтящим паровозом, заводской «кукушкой». Услышав голос сына, он немного приотстал.
— Отец! Обожди меня на станции!
Мастер закивал и, отняв на секунду руку от руля, поправил кепку, усы и опять стал нагонять паровоз.
