Этот ответ рассмешил Любарского.
— В технике вы мыслите куда оригинальнее, — сказал он и, не продолжая философического разговора, снова взял набросок. — Что вы скажете, если я попробую сделать маленький моторчик, используя ваш принцип?
— Пожалуйста… Доходы пополам, — пошутил Бережков. — И слава тоже.
Любарский опять рассмеялся.
— Какие доходы? Какая слава? Где вы живете? Эти милые игрушки я делаю собственноручно для собственного удовольствия.
— Но ведь потом такой моторчик можно запустить в серию, выпускать на заводе для авиалюбителей.
— Что вы? Ей-богу, вы ребенок! Где у нас вы найдете завод, который смог бы производить эти вещицы, требующие тончайшей обработки? Ведь все это я сам отшлифовал…
Здесь же на столе лежал и чертеж моторчика. Завязался разговор специалистов. Бережков снова восхитился некоторыми тонкостями в конструкторском решении, потом спросил:
— Вы позволите, Владимир Георгиевич, критиковать?
Любарский с улыбкой разрешил.
— Не кажется ли вам, что эта группа, — Бережков обвел кончиком карандаша некоторые детали в чертеже, — не совсем вам удалась? Что она как-то тяжелит всю вещь?
Главный инженер уже не улыбался. Да, Бережков угадал. Во всей конструкции эта часть была единственной, которая не удовлетворяла и Любарского; он изорвал много чертежной бумаги, но под конец все-таки сдался, примирился с вариантом, который ему самому казался грубым.
— А что, если бы, — продолжал Бережков, — вы в этом месте дали ей две степени свободы? Предоставили бы ей возможность поиграть…
Он что-то поправил в чертеже. И тотчас с опаской посмотрел на автора. Но Любарский сказал:
— Так, так… Развивайте вашу мысль…
Несколькими взмахами карандаша Бережков на чистом листке изобразил свою мысль.
— Видите, тогда вся эта группа…
— Верно! — воскликнул Любарский.
Не раз он в своих поисках ходил около этой же идеи, и она теперь уже казалась ему собственной.
— Верно! Я сам об этом думал! Но вы-то как это нашли?
Бережков порозовел. Он был чувствителен к похвалам.
— Чудо-ребенок, — со свойственной ему скромностью произнес он и развел руками.
— Чудо-ребенок, — повторил, смеясь, Любарский. — А ну, невинное дитя, давайте-ка ваше письмо…
Заветный чемодан тотчас был раскрыт. Вручив Любарскому письмо, Бережков положил книги аккуратной стопкой на круглый столик у дивана. Заблестело тисненное золотом название французского журнала. У Любарского вырвалось:
— Ах, как они это умеют!
Кончиками пальцев он провел по переплету, по очень искусной имитации кожи. Пробежав письмо, он опять тронул переплет, раскрыл и с улыбкой прочел надпись:
— «Нежному поклоннику…» Жаль, что у меня давно ничего не было в печати. Я написал бы ему: «Милой лисичке Августу Ивановичу Шелесту». С удовольствием провел бы с ним вечерок, посидели бы, пофилософствовали… Разносная статья о его книге? Любопытно…
— Сейчас я вам найду.
Бережков потянул к себе тяжелый том и… И последовал именно тот эффект, что предсказал Шелест. Под журналом лежали альбомы. Их увидел Любарский.
— Что это? Французы? — Он сразу взял альбомы в руки и расположился поудобнее на диване. — Где вы достали?
— У Августа Ивановича. Выпросил себе в дорогу, чтобы поглядеть в поезде для развлечения.
— Боже мой! Поглядеть! В поезде! Для развлечения! — Любарский осторожно переворачивал большие шершавые листы с приклеенными репродукциями, прикрытыми тончайшей папиросной бумагой. — Ах, как переданы краски! В поезде! Варвар! Этим надо упиваться, созерцать… Ведь это художественные откровения, красота отчаяния, повесть нашего века…
— Нашего века?
— Неужели вас это не трогает? Вот, посмотрите… Одинокий пьяница перед пустой рюмкой. Взгляните на его лицо, на эту упавшую руку. Тут и рука говорит о том, что… — Любарский помолчал, не отводя взгляда от листа. — Нет, этого не скажешь словами. Какой мрак! Ничего впереди! Только эта рюмка! Какая страшная повесть о жизни…
Любарский опять помолчал. Чувствовалось, что его волнует эта живопись. Он развернул другой альбом. Открылась отлично воспроизведенная картина Ван-Гога «Прогулка заключенных». В четырехугольнике тюремного двора шагали друг за другом по кругу на прогулке заключенные.
