Таких щадить нельзя - страница 37

— Ну, если тебе нравится сидеть у меня, так сиди, а я пошел, — махнул Гаврик рукой. — Когда будешь уходить, захлопни дверь. Замок английский, сам запрется.

— Чего я у тебя в пустой квартире сидеть буду? Погоди, пойдем вместе, — отошел от стола Голубкин.

Оба взглянули друг на друга и сразу же отвели глаза в сторону. Самылкин настороженно прислушивался, не раздаются ли на лестнице шаги, не спешит ли кто на помощь Голубкину. Ему и в самом деле послышался шорох за дверью на лестничной площадке. Ваня заметил, как насторожился его противник и понял, что дальше хитрить бесполезно, но решил выждать. Неожиданно Самылкин в упор посмотрел на Голубкина. В его глазах Ваня увидал ненависть и страх. С минуту они молча смотрели друг на друга.

— Ну что ты ко мне пристал? — сипло, сквозь зубы проговорил Буераков. — Чего тебе надо?

— Многое надо, — с открытой угрозой ответил Голубкин и шагнул к двери, отрезая путь противнику. — Ты отсюда не уйдешь.

Сибиряк сжал кулаки и, пригнувшись, двинулся на Голубкина.

— Пусти, гад, — свистящим шепотом, проговорил он, останавливаясь против Вани. — Все равно уйду.

— Не уйдешь, кулацкое отродье, — бледнея от ярости, приготовился к отпору Ваня.

— А-а-а-а, — промычал Самылкин, — узнали, гады. Донесли. Зубами прогрызусь, а уйду.

Он прыгнул вперед, левой рукой схватил Голубкина за шею и изо всех сил прижался к нему. Ваня уперся кулаками в плечи врага, пытаясь оттолкнуть его, но вдруг почувствовал колющий удар в бок. «Когда же он успел нож вытащить?» — скорее с удивлением, чем с испугом, подумал Ваня, но, оглушенный ударом в голову, свалился на пол.

Отбросив тело Голубкина, Самылкин выскочил на лестницу и захлопнул за собой дверь. И тут его налитые кровью глаза встретились с глазами Любочки. Девушка стояла, прижавшись спиной к перилам, с ненавистью глядя на кулацкого сынка. Тот кинулся мимо нее по лестнице. И вдруг эта пичужка, не достававшая Самылкину до плеча, вцепилась своими слабыми руками в его рукав.

— Люди! Держите его, товарищи! Это паразит! — завизжала она так пронзительно, что у Самылкина зазвенело в ушах. Матерясь сквозь зубы, он сжал цепкими пальцами тоненькую, почти детскую шею Любочки и изо всех сил ударил ее головой о каменную стену.

Когда Семен Петрович с сотрудниками ГПУ поднялись по лестнице к квартире Буеракова, первое, что они увидели, было еще совсем теплое, но безжизненное тело маленькой секретарши из завкома. А за запертой дверью хрипел и плевался кровью Ваня Голубкин.

Много месяцев провалялся Голубкин на больничной койке. От приходивших к нему товарищей и от Настеньки он узнал, что поймать Буеракова-Самылкина не удалось. Канул как камень в воду. Узнал Ваня и то, что на заводе произошло несколько крупных аварий. Расследование выявило, что принятые при содействии Буеракова-Самылкина «бедняки из Сибири» оказались кулаками.

Как гром поразила Ваню весть о смерти Семена Петровича. Старый большевик был найден с пробитой головой в одном из кривых переулочков, неподалеку от своего дома. Рабочие были убеждены, что все это дело рук Самылкина и его братии. Тогда-то и прильнула к имени бандита Самылкина кличка Каракурт, что означает Черный паук и не простой паук, а ядовитый, смертельно ядовитый.

Когда Ваня Голубкин вернулся на завод, многое там изменилось до неузнаваемости. Завод реконструировался и расширялся. Окрестности завода расчищались, и на месте прежних мазанок возникали широкие улицы благоустроенного рабочего городка.

Но на заводе Голубкин пробыл недолго. Он очень сурово осудил себя за бездумную доверчивость, за благодушие и слепоту. Партком завода, разбиравший его заявление, решил: «Удовлетворить просьбу члена партии Ивана Голубкина и рекомендовать его для работы в органах розыска, как добровольно решившего посвятить себя борьбе с преступными элементами, посягающими на социалистическую законность и мешающими строительству коммунизма в нашей стране».

В самом начале своего нового пути Голубкин столкнулся с бывшим другом. Самылкин был им «взят на деле», отстреливался и сдался только тяжело раненный. Отлежавшись в тюремной больнице, он употребил все свои силы на то, чтобы запутать следствие. Отрицание всего, что сделано им, обман, клевета, провокация — все было использовано Самылкиным для того, чтобы обелить себя. Но терпеливо, ниточку за ниточкой, следователи распутывали клубок его преступлений. Полностью разоблаченный, он предстал перед судом. И тут Самылкин неожиданно изменил тактику. Суд увидел перед собою не закоренелого преступника, а несчастного, изломанного жизнью, ошибавшегося и совершавшего преступления, но глубоко раскаявшегося человека. Самылкин признал все свои преступления, со слезами на глазах говорил о своем «ослеплении классовой ненавистью», о том, что все полностью осознал. В умело произнесенном последнем слове он просил суд не о снисхождении, нет, а о проявлении благородства, благородства класса- победителя по отношению к нему, представителю «озверевшего от жадности кулачества», который, если ему сохранят жизнь, «кровью и телом своим, на самых тяжелых работах искупит свою вину».