– Надя! Ты мне дюже нравишься. Давай поженимся.
– Ха-ха-ха! Вот выдумала, – засмеялись женщины.
– Хи-хи-хи! – пронзительно завизжал Степан. – Полинка, – пискливым женским голоском спросил он вдову. – А что ты с Надеждой делать-то будешь?
– Найду, шо робыть… Твий, дид, перец отрижу…
Люба ловко подбрасывает лопатой пшеницу и улыбается. Ей всё здесь нравится: и щекочущее пятки зерно, и звонкие кубанские песни, и шутки, пусть грубоватые, но не злые, и то, что рядом с ней мать.
"Чего грустить? – думает она. – Игнат подобрел. Каждый вечер встречает: ведь у меня будет маленький…"
И хотя до родов еще далеко, но беременность уже преобразила женщину: она осторожно двигается, постоянно прислушивается к себе, блаженно улыбается.
Надежда случайно зашла в амбар и испугалась: прямо перед ней метнулись в разные стороны две фигуры и застыли, надеясь остаться незамеченными.
– Кто тут? Отвечайте! – сухо приказала она. – Не то всех сюда скличу…
– Це я, Татьяна…
– А с тобой кто? – строго спросила Надежда.
– Игнат…
– Эх, вы… – задохнулась от гнева женщина. – Шо, паразиты, выробляете? А ты, бессовестна, – упрекнула она Татьяну, – с сыном тягаешься… Та шо с вами балакать?
– Мамо, – нерешительно пробормотал Игнат. – Вы Любу того… не расстраивайте…
– Об цём, зятек, подумай сам! – недовольно бросила Надежда.
Выйдя из амбара, жадно глотнула воздух, прижала трясущейся рукой клокочущее сердце, и стояла так, пока не успокоилась, потом, глядя на алый диск заходящего солнца, тихо сказала женщинам:
– Ну, бабоньки, пора и нам по домам.
Вечерняя синь быстро обволакивала землю, и Люба ускорила шаг. За ней, боясь приблизиться, плёлся Игнат.
– Это та, сука, виновата, – злился он на Татьяну. – Сама приперлась на пасеку. Не дает мне проходу… А моя знает о Татьяне или нет? – мучился он.
Потом, наконец, решился, обогнал Любу и посмотрел на её лицо.
Спокойное. Ласковое. Доброе.
– Вот это тёща! Вот молодец! – воспрянул духом Игнат.
Повеселев, он взял жену под руку и виновато прижался к ней.
Незаметно промелькнуло лето, и наступила осень. Люба крутилась словно белка в колесе, выполняя тяжелую крестьянскую работу, и дни, однообразные и грустные, пролетали чередой, унося здоровье и молодость; но женщина ни на минуту не расслаблялась, чувствуя в себе неистощимый источник энергии. Никогда не жалуясь и не требуя помощи, она копала картофель, сбивала грецкие орехи, рубила дрова, носила мешки с зерном, убирала навоз, белила, стирала, готовила, то есть выполняла ту работу, которую издавна должна была делать любая кубанская казачка.
И никто не примечал, как тяжело переносит Люба беременность.
Жара, спёртый воздух, испарения, исходящие от одежды и человеческих тел – все раздражало её, вызывало приступы изнуряющей рвоты. Ночами беспокойно металась по кровати. Задыхаясь, выскакивала на улицу и, прислонившись к дереву, дремала до утра.
Иногда вместе с ней выходил Игнат. Ласково обнимая жену, он вёл её на сеновал, и Люба чувствовала, что в тайниках его души кроется много доброго и хорошего. И ради этих мгновений стоило жить.
– Хорошо тут! Так пахнет степью! – раскинувшись на сене, говорил
Игнат. – Я ж родывся под стогом…
Он помолчал и прислушался к ровному дыханию жены.
– Спишь?
– Нет, – ответила Люба, наслаждаясь свежестью и тишиной.
– Знаешь, – разговорился Игнат. – Наш батько був видный казак.
Гектары земли. Скотина. Хозяйство. Надорвалась, померла его первая жена – соседка Фёкла, вдова, бросила детей, хату и к нам перешла…
В восемнадцатом родывся Володя, а позже – я. Мамаша уже в летах, сурьезные… Ох, и били ж менэ… Мед, сметана в горшках, мешки грецких орехов – все на продаж, все богатеют… Грошами горище забили… Воровали все – попався я. Привязали меня мамаша к дереву, бьют да приговаривают: "Не лазь, як кит по горшкам!" Убили бы.
Хорошо папаша пришли…
Володя был ласковый, любознательный: то выспрашивает, то с жучками и козявками возится, то ужа кормит, то над книжками сидит, то мамаше лезет помогать. Они сердятся, кричат: "Уберись! Не казачье дило в тесте ковыряться: тоби на кони гарцювать с шашкой в руки!"
Не слушает… Знав столько, что учителя им гордились. А меня…
