Видя, что оба не в духе, Михаил уже сделал движение прикрыть за собой дверь, но услышал суховатый голос Романова:
— Чего спрашивать? Заходи.
— Ты вот скажи, Михаил, прав я или нет: сегодня такой день, а наш секретарь парткома выглядит, как партизан двадцатого года. Уж мог бы по такому случаю принарядиться? — Ананьин поднялся с дивана.
— А в чем прикажешь ходить? — зло спросил его Романов.
— Ходил бы, как все партийные работники, как я, наконец. — Ананьин носил темно-синее галифе, хромовые сапоги, рубашку из сукна защитного цвета под ремень. — Да и протез тебе пора приличный сделать вместо этой деревяшки, — продолжал Ананьин, надеясь на поддержку Путивцева.
— Протез, может, и сделаю, — неожиданно тихо и согласно ответил Романов.
Эта уступка придала Ананьину силы. Он подошел к Романову, взял за рукав косоворотки.
— Ты думаешь, рабочие смотрят на тебя, на твою одежонку и думают: «Ну, этот — нашенский, свой в доску…» Не этим авторитет руководителя зарабатывается…
— Перестань, надоело! — снова озлившись, оборвал заместителя Романов.
Ананьин, однако, не смутился, глянул со значением на Путивцева и — снова к Романову:
— Не нравится? Правда глаза колет?
— Чем нотации мне читать, лучше бы лишний раз в цех сходил, а то работаешь уже два года на заводе, а вагранки от болванки отличить не можешь…
От этих слов щеки Ананьина покрылись красными пятнами.
— Ты знаешь мой взгляд на партийную работу, — холодно сказал он. — И предупреждаю: этот спор я вынесу в вышестоящие партийные органы. Пусть там рассудят.
На принципы партийной работы оба — и Романов и Ананьин смотрели с разных точек зрения. Юрист по образованию, попав на металлургический завод, Ананьин читал популярную техническую литературу, иногда заходил в цехи, правда, никогда не задавал вопросов рабочим. Ему казалось, что его авторитет партийного руководителя от этого может пострадать.
Романова же, будто назло Ананьину, в кабинете застать было почти невозможно. Большую часть времени он проводил в мартеновском, листопрокатном, бандажном цехах. Он не стеснялся расспрашивать рабочих, случалось, сам стоял подручным сталевара у мартеновской печи, таскал огромными клещами листы в листопрокатном. Каждый день бывал он в строящемся трубопрокатном цехе.
На первых порах секретарь парткома ладил с заместителем, но позже начались размолвки.
— Война давно кончилась, а ты с маузером никак не расстанешься, — как-то заметил Ананьин.
Романов действительно не расставался с именным маузером. Носил он его на длинном шнуре в деревянной кобуре.
— Ты мой маузер не трожь, — сдерживаясь, как можно спокойнее ответил Романов. — И авторитету моего не роняй…
— Не авторитету, а авторитета…
Добро бы еще замечания делал наедине, а то все норовил при людях.
— Ты лучше скажи мне, — наливаясь неприязнью, говорил Клим, — какой состав у хромистой стали?
— Этого я знать не обязан, — с уверенностью в своей правоте отвечал Ананьин. — Идеология! Вот чем ты должен заниматься, и я, кстати. Но я это понимаю, а ты — нет!
— Как же так? Как можно отрывать одно от другого? Не разбираться в том, в чем разбираются твои коммунисты? — не соглашался Романов.
Уверенность, с которой держался Ананьин, в чем-то заставляла колебаться Романова, а колебаний он не любил и потому начинал злиться на себя и на окружающих.
— Ты — умный, — взрывался он. — А чего ж ты тогда третий год у меня в заместителях ходишь?
— А вот это уже нехорошо. Это уже мелко, по-мещански. Куда меня партия поставила, там я и работаю…
— Демагог ты, Сергей… Я тебя взял, а не партия.
— Много берешь на себя… И об этом я в горкоме скажу.
— Скажи, скажи… Ты и так оттуда не вылазишь.
— Упрекаешь?
— Нет, констатирую…
— Скажи мне прямо, по-партийному, Михаил: что ты думаешь о нашем споре? — Ананьин повернулся к Путивцеву.
Что ответить? Романов нравился ему честностью, прямотой. Но он, Путивцев, так же как Ананьин, считал, что партийный работник не должен подменять рабочих у станка. Партийная работа — это такая же работа, как и всякая другая.
С Ананьиным Путивцеву было интересно поговорить, поспорить. Но желание всех поучать, которое сквозило в речах Ананьина, тоже не нравилось Путивцеву. Что касается внешнего вида… Что ж, каждому свое. Скорее, он был на стороне Ананьина в этом вопросе: сам он тоже носил защитного цвета гимнастерку под ремень, галифе, сапоги. Но представить себе в такой одежде Романова почему-то не мог — привык видеть его таким, как всегда, будто тот родился в этой незатейливой старенькой одежонке, и ничего тут поделать было нельзя.
