Пули уже цокали о землю совсем близко. А он снова окунулся в бадью:
— Еще минут пять. Сегодня такая жара…»
Магнан непроизвольно заговорил голосом полковника, потом продолжил уже своим голосом:
«Сознаюсь, я уезжал с сожалением. Я дорого бы дал, чтобы увидеть, как Ла Марвиньер, выпрямившись во весь свой огромный рост, швыряет в неприятеля гранаты.
Конечно, в половине первого он к мосту не подошел. В три часа охрана получила приказ взорвать мост. И с этого момента мы мысленно занесли Ла Марвиньера в списки погибших. Все о нем сожалели и говорили, что он хоть и был совершенно Чокнутый, но…
— Если бы все вели себя так, как он!
Однако двадцать пятого июня… — Магнан слегка помолчал и тихо заговорил: — Господи, какой был прекрасный день! Вы не поверите… Итак, двадцать пятого июня, проезжая маленький городок на севере Дордони, я узнал, что Ла Марвиньер находится там. Я застал его в доме нотариуса. На дверях висела табличка „Командный пункт полковника“, с цветами его герба, стоял часовой, на месте был дневальный — словом, все, как положено. Невозмутимый Ла Марвиньер со своей неизменной тростью восседал на стуле времен Генриха Второго.
Первыми моими словами были:
— Господин полковник, что с вами тогда случилось?
— Что со мной случилось? Ничего. Мы переправились вечером на лодках, а потом… Меня словно все забыли, и вот я теперь воюю в одиночку. Но я уверен, что теперь…
— Теперь, господин полковник, дела идут не лучшим образом.
Он пожал пленами, как будто ему это было безразлично.
Мы еще несколько минут поговорили, и я уже собрался было спросить, пришлось ли ему воспользоваться теми гранатами. Вдруг влетел сияющий, запыхавшийся солдат и крикнул:
— Господин полковник, господин полковник! Объявили! Перемирие объявили!
Этот дурачок улыбался, словно перемирие означало конец войны, а полковник должен быть счастлив, услышав новость.
Ла Марвиньер никак не отреагировал. Он, правда, тихо сказал:
— Хорошо, дружок, хорошо. Спасибо, можешь идти.
На его лице тоже появилось слабое подобие улыбки. Мы остались одни, и он сказал:
— Ну вот…
Потом замолчал, глядя прямо перед собой. И вдруг я увидел, что этот человек, всегда такой бледный, стал багроветь. Сначала шея, потом подбородок, потом щеки и лоб, и с каждой секундой он багровел все сильнее. Увиденное мною зрелище описанию не поддается. Сам полковник, казалось, не замечал того, что с ним происходит. Тем временем лицо его до самого лба приобрело уже малиновый оттенок. Я сказал:
— Господин полковник, может, стакан воды?
— Да, стакан воды…
Я вышел, отыскал кухню, а когда вернулся со стаканом воды в руке, Ла Марвиньер сидел на стуле, свесив голову между колен. Я приподнял его и крикнул:
— Господин полковник, господин полковник!
Ему не хватало воздуха, и он меня уже не видел.
Еле слышно он прошептал:
— О! Когда-нибудь это должно было случиться…
Я так и не понял, говорил он о перемирии или о смерти. Голова его упала, и все было кончено…» Магнан помолчал, смял сигарету и произнес: — Говорю вам, другого объяснения у меня нет. У него было слишком слабое сердце…
Марсель, 1941
