Болотин пошел в дом, а жена помчалась по лестнице вниз, в тапках и махровом халате. Ей удалось вытащить из влажной и достаточно зловонной кучи свою голубую шубу. Вышла во двор и долго трясла. Шуба практически не пострадала. Болотин вывернул ее наизнанку, и мех как бы не заметил всего, что случилось. Но жена Болотина знала, что теперь уже не сможет надеть ее на плечи с прежней гордостью и радостью. Не сможет поражать, потому что куча мусора навсегда теперь прилипла к шубе в ее воображении. Болотина пошла по лестнице на свой этаж и как бы видела себя со стороны, роющуюся в яичной скорлупе, детских бумажных подгузниках, картофельных очистках, рыбных потрохах. И это выглядело как рисунок ее жизни. Она заплакала и, плача, вернулась в квартиру. Болотин ни о чем не спросил. Он сам разогревал себе еду и делал это неправильно. Масло горело на сковородке. Жена забрала у него сковородку и нож – это были ее орудия производства – и сделала все так, как надо. Ее слезы то и дело капали на раскаленный круг электроплиты, раздавался треск, потому что слезы мгновенно закипали. Треск походил на маленький взрыв. Болотин сидел среди этого маленького артналета и читал газету, подняв брови. У него была такая манера: читать с поднятыми бровями.
Митя Большаков обещал Шуне язву и поэтому в первую очередь обследовал Денисову желудок. Он заглянул в желудок японской трубкой с лампочкой на конце под названием гастроскоп и увидел там язву – ту самую, которую обещал. И даже не одну, а две, расположенные друг против друга. Было похоже, что они с Шуней накаркали болезнь. Но Митя был убежденный материалист и знал, что за одни сутки такую болезнь не накаркаешь. Она существовала в Денисове давно, может быть, даже несколько лет, но существовала бессимптомно и о себе тактично помалкивала. А может, иногда и напоминала, но Денисову некогда и скучно было ее слушать.
– Я не имею права отпустить тебя домой, – сказал Митя своему другу. – Я должен оставить тебя в больнице и уже сегодня вечером начать курс оксифероскорбона.
– Я не могу остаться. У меня сдача объекта, – не согласился Денисов. – И у меня свидание. Любовь и Труд.
– Сейчас речь идет не о Любви и Труде, а о Жизни и Смерти, – возразил Митя. – У тебя две язвы сантиметр на сантиметр.
– А это много? – спросил Денисов, так как в строительстве домов один квадратный сантиметр – практически ничто.
– В твоих шлакоблоках мало, а в желудке много. Если не удастся закрыть, придется резать. Удалять две трети желудка.
– А одну треть нельзя?
– Что ты торгуешься? Он же не из золота, твой желудок.
Из золота, не из золота, но все же не шлакоблоки, а жизненно необходимый орган, выполняющий в организме роль печи, в которую загружается топливо. И почему надо эту печь разбирать на две трети… Такая перспектива озадачила Денисова. Однако Труд и Страсть звали, и их голоса были сильнее, чем голос инстинкта самосохранения.
– Я подумаю…
– Можешь не думать, – разрешил Митя. – Я тебя не отпускаю.
Денисову неожиданно понравилась такая постановка вопроса. Он устал за всех думать и принимать решения. Очень удобно, когда это делают за тебя.
Денисов позвонил домой и попросил жену принести ему мыло, щетку, тапки и книгу Маркеса «Сто лет одиночества». Книга была толстая, ее можно было долго читать, а главное, начинать с любого места, не обязательно с начала.
Переговорив с Денисовым, Шуня поняла – Митя перевыполнил программу. Он не только напугал его, но и запрятал в больничных стенах. И если Шуня, как часовой, будет охранять эти стены, то к Денисову будет практически не прорваться.
На другое утро Шуня понесла в больницу все необходимое, а Мите – флакон французских духов как награду за службу. Но Митя награду не взял, а объяснил Шуне, что Денисову нужны: протертая пища, режим и сон. Митя выглядел обеспокоенным. Так бывает с актером, который вживается в образ и уже не может отличить, где он сам, а где его герой.
– У тебя такой вид, как будто мы не договаривались, – улыбнулась Шуня.
– Может быть, мы и договаривались, но у него действительно язва, большая и глубокая. И не одна, а две.
