– Мы будем жить грустно, – отвечал Веля.
Живой в могилу не ляжешь. Надо жить, и они стали жить грустно; Эмма провалилась в депрессию. Она не хотела начинать день, не хотела причесываться, готовить еду. Зачем? Она просто ждала, когда все кончится, она переместится в мир иной и встретит там своего Левушку и спросит его: как это все случилось? Только он один это знает и сможет ответить на все ее вопросы.
Веля терпеливо заставлял Эмму начинать день, умывал ее и причесывал, шел в магазин, покупал продукты, потом возвращался и готовил обед.
Кормил Эмму из ложечки, следил, чтобы она получала нужное количество калорий и витаминов.
Веля надеялся, что время лечит. Эмма в конце концов выйдет из депрессии. Но ничего не менялось. Каждое утро Эмма открывала глаза и произносила одну и ту же фразу: «Так плохо, как сегодня, мне не было еще никогда…»
Жизнь Эммы – ее детство, юность и зрелость – протекала без испытаний. Ее всегда любили, вначале родители, потом мужчины, и главный приз жизни – Веля. У Эммы не было потерь, утраченных иллюзий, разбитых надежд. У нее не было иммунитета к утратам, и, когда на нее свалилась бетонная плита горя, она не выдержала. Сломалась и не могла подняться. Так продолжалось изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год.
Веля принял эту жизнь. Он делил горе любимой женщины, но помимо этого он еще и работал. Писал свою «нетленку» – так шутили его московские друзья. Где сейчас эти друзья? Где их общая бурная молодость? Где эта страна – Советский Союз? Все рухнуло, обвалилось. Когда-то Веля и его друзья мечтали сломать режим, развеять застой, разогнать старцев на трибуне Мавзолея. И вот все случилось. Режим сломан. Застой развеян.
На смену старых пришли молодые, активные и жадные. Все изменилось. Можно возвращаться домой, в Москву, в русский язык. Не обязательно сидеть в чужом раю. Но не обязательно жить только в одном месте, в конце концов можно жить и на две страны. И даже на три. Можно быть человеком мира.
А почему нет?
Веля стал наезжать в Москву, тем более что его непрерывно приглашали. Велю помнили и любили и считали за честь видеть его в разнообразных жюри.
Веля отрывался от Эммы. Вместо себя оставлял надежного человека: дочку Эммы Машу или домработницу итальянку Камиллу. Камилла подходила больше. Это была крупная, веселая, рукастая крестьянка. Она не обращала внимания на депрессию хозяйки, и Эмма как-то незаметно отвлекалась от своего горя. Тогда как Маша – удваивала: на депрессию Эммы наваливала еще и свою.
Веля стал бывать в Москве все чаще. Ему оплачивали проезд, гостиницу и гонорар. Гостиница Веле не нужна. Свою квартиру в центре Москвы они с Эммой не продали, а оставили на всякий случай. И этот всякий случай являлся все чаще.
В какой-то момент Веля осознал, что его жизнь – здесь, а не там. Здесь его любят. Здесь – русский шарм и русская ментальность, которой больше нет нигде. И сам он русский до мозга костей. Свой среди своих.
В Сочи проходил основной российский кинофестиваль. Веля – председатель жюри.
Фильм кончился. Все зрители ушли, и жюри тоже разошлось. А Веля все сидел и думал о том, что увидел. Фильм его потряс уровнем правды. В Советском Союзе не могло появиться такого фильма. Его бы сразу закрыли и смыли пленку. Чувствовалось, что автор фильма знал эту жизнь, о которой рассказывал: жизнь современного дна. Литература и кинематограф никогда прежде не заглядывали в это безжалостное дно.
Искренность и талант – вот две составляющие настоящего произведения. Если нет таланта, никакая искренность не поможет. А если нет искренности, то вылезет полуправда, а значит – вранье.
Веля сидел и размышлял. И вдруг на его колени села Полина Жук – фотограф кинофестиваля. Художники-фотографы в основном мужчины, но Полина – единственная в своем роде – смелая, талантливая, без тормозов.
Все можно, и ничего не стыдно.
Она села к Веле на колени и обвила его шею тонкой рукой.
– Ты что делаешь? – испугался Веля.
– Я тебя люблю, – просто сказала Полина.
– Я старик, – напомнил Веля.
– Это не зависит…
Полине было за сорок, но она выглядела на десять лет моложе: тонкая, черноглазая, как цыганка, веселая, все нипочем. Между собой ее звали Жучка, и она привыкла. Жучка – не собака, а жена жука. Или подружка жука. Почему бы и нет.
