Фрунзенская набережная, 50, квартира 384. Девятый подъезд, 6-й этаж. Большущий дом сталинской постройки с высокими потолками. Позвонил, верней, нажал круглую кнопку звонка, дверь открыла дочь, предварительно спросив, кто там. «А то знаете…, — извиняющимся тоном сказала она, открыв дверь, — к нам разные рвутся…»
Небогатая квартира. Старая изношенная мебель, напоминающая казенную. Бедней, чем у Молотова. Тому хоть дачу предоставили. У Кагановича дачи нет. Машины тоже нет.
…Он сидел в кресле у стены перед небольшим металлическим столиком, поворачивающемся на оси. Рядом — костыли, и на стене от их касаний в одном месте отбита штукатурка. Он передвигается на костылях уже, наверно, больше года. А так — выглядит все-таки бодро для своих 93 лет. Седые виски, седые усы.
Темно-коричневая рубаха навыпуск. Раза два во время беседы он расстегивал пуговицу и поправлял лямку майки. Иногда покручивал усы…
На стенах — несколько фотографий. Портрет жены Марии Марковны, сам он в кругу семьи, а также два снимка, сделанных на 50-ти и 60-ти-летие Сталина. Сталин, Ворошилов, Орджоникидзе, Киров и Каганович с бородой — никогда не видел раньше такой фотографии.
Телефон Кагановича записан давно. Я раза два звонил ему, никто не поднимал трубку, но у меня было предчувствие, что увижусь я с ним только после смерти Молотова.
Я разделся в прихожей, вошел в комнату, мы поздоровались за руку. Каганович сказал, что знает мои стихи.
— Вам, наверно, лет около пятидесяти?
— Сорок пять, — ответил я.
— Феликсом назвали в честь Дзержинского? Папа, наверно, был чекистом?
— Нет, летчик. Коммунист.
— Значит, интернационалист, — сделал вывод Каганович.
Заговорили о недавней кончине Молотова.
— Он умер, значит, от воспаления легких? — спросил Каганович.
— Да, — отвечаю, — а крепкий был. Когда он заболел, я звонил Тане и Сарре Михайловне (домработница и племянница жены. — Ф. Ч.), они сказали: «Скоро он вернется из больницы, и вы сразу к нам приедете».
— Несколько неожиданно, — говорит Мая Лазаревна.
— В апреле, год тому назад, больше года, я его видел, — говорит Каганович.
— Еще рюмочку выпивал, — говорю я.
— До закона? — спрашивает Мая Лазаревна.
— Нет, вот день рождения его был 9 марта, он речь произнес. 97-й год ему пошёл.
— Я читал то, что было напечатано о нем в «Московских новостях», — говорит Каганович.
— Ерунда, не верьте, — говорю я.
— Мы верим всему, что в газетах, привыкли так, — замечает дочь.
— Я тоже так привык, — отвечаю, — но мне сказали, что Молотову это даже не показывали, чтоб не расстраивать. Он так и не видел. Четыре года назад Евгений Джугашвили, внук Сталина, привез к нему журналистку, и она написала, что якобы он сказал: «Хочу дожить до ста лет».
— Да, да, «живу счастливо», — подхватывает Каганович. — Не похоже на него.
— На него не похоже, не в его ключе. У него критический ум. Смотрел трезво. Я их понимаю: они хотели показать, что он живой.
— Кто это — они? — спрашивает Каганович.
— Журналисты, — отвечаю.
— Только ли журналисты? Такую вещь не могли печатать без какого-нибудь разрешения.
— Газета, которую мало кто читает, — отвечаю. — Возможно, за границей написали о нем чепуху…
— То решили у нас что-то напечатать, — соглашается Каганович, — что он живой, что он хорошо живет…
— Что у него пенсия большая.
— Возможно, написали за границей, что он плохо живет. Я думаю, что это не без ведома… Политическая штука. Акт политический.
Мы немного помолчали.
— Мы работали вместе, тридцать лет в ЦК, — заговорил Каганович. — Я познакомился с ним в революцию. В июле Семнадцатого года, когда я приехал в Петроград. А он ведал информацией, информационным аппаратом ЦК. И вот я вместе с другими — Аросев, Мальцев… А вы с ним как познакомились?
— Я написал стихи, за которые меня ругали при Хрущеве. Большие неприятности были. До сих пор не напечатаны. Мне сказали, что он прочитал эти стихи, ему они понравились, и меня пригласили к нему.
— Это очень похвально, — говорит Каганович, — что вы в то время написали такое стихотворение.
— Это было время, когда обливали грязью Сталина, потом ломали ему памятники. Я учился в институте энергетическом, на втором курсе. Мне восемнадцать лет было.
