Ночь перед похоронами прошла беспокойно. Сон словно бежал от меня. Я металась и ворочалась с боку на бок. Так прошло несколько часов прежде, чем я, отчаявшись, не встала с постели не спустилась вниз.
Взглянув на часы, я увидела, что уже три часа утра. Во Франции, значит, девять. Тут же я подумала, не позвонить ли мне Киту. Не для того, чтобы поверять ему свои тревоги, ведь я решила не делать этого, но просто, чтобы услышать голос близкого человека.
Вообще‑то, немного странно, что он не позвонил. Он не мог не знать о смерти Себастьяна, и самое меньшее, что он должен был бы сделать — это взять трубку и сказать мне несколько добрых слов. В конце концов, Себастьян был мне не только мужем в течение пяти лет, но и опекуном; друг должен был бы понять, что эта смерть будет для меня сильным ударом.
Мари‑Лор де Руссийон, моя ближайшая подруга во Франции, позвонила вчера, чтобы выразить сочувствие и спросить, не может ли она чем‑нибудь помочь: то же сделали и добрые друзья из Парижа и Прованса.
С другой стороны, нужно быть справедливой и учесть, что до Кита эта весть, может быть, и не дошла.
Сейчас он дни напролет работает, готовясь к очередной выставке, которая будет в ноябре в Париже. Когда мы говорили в последний раз — это было дней десять назад, — он был чертовски занят: заканчивал огромное полотно.
Кит работает, уходя с головой в дело, которому предан всей душой, в полном одиночестве. Единственные люди, с которыми он видится, — это французы — муж и жена, они помогают по хозяйству и присматривают за домом. Газет Кит не читает, телевизор не смотрит, радио не слушает. Он следует простому и очень строгому распорядку дня: живопись, еда, сон: еда, живопись, сон, живопись. Иногда он работает по восемнадцать часов в день, почти не прерываясь, и это продолжается до тех пор, пока на полотно не будет положен последний мазок.
Наверное, я могла бы позвонить ему и сама сообщить о случившемся, но вряд ли стоит отрывать его от работы. И еще я прекрасно чувствовала его сдержанную неприязнь к Локам. Я не хотела услышать в его голосе раздражение из‑за того, что нарушен его режим: подвергаться его саркастическим замечаниям мне тоже не хотелось.
Я немного повозилась с мыслью позвонить Мари‑Лор, просто чтобы немного поболтать, и тоже решила этого не делать. Она — хозяйкой фамильного замка и огромного имения в Ансуи и по утрам всегда очень занята.
Вскипятив на кухне кружку молока, я пошла в библиотеку. Включила свет, села на диван и стала медленно глотать горячий напиток. Когда я была маленькой, ба Розали лечила горячим молоком почти все болезни, и теперь я находила великое утешение в этом лекарстве моего детства. Может, оно поможет мне уснуть, когда я поднимусь наверх и лягу.
Я знала, почему у меня так муторно на душе, откуда взялось это ощущение тревоги. Это была мысль о завтрашних похоронах: иметь дело с Джеком и Люцианой будет нелегко: и общаться с Сиресом Локом и Мадлен Коннорз я тоже не жаждала.
По моим наблюдениям, члены любой семьи зачастую ведут себя не слишком хороша на больших сборищах вроде похорон или свадеб: я была совершенно уверена, что семейство Себастьяна не будет исключением из этого правила.
Пытаясь расслабиться, я переключила свои мысли с завтрашнего дня на мои ближайшие планы. И через несколько минут приняла решение. Я не буду болтаться здесь дольше, чем это необходимо. Никаких причин у меня для этого нет. Я уеду сразу же после поминальной службы в Нью‑Йорке, в следующую среду. Я забронирую билет до Парижа на вечерний рейс.
Мне очень хотелось вернуться во Францию, на свою причудливую старую мельницу, расположенную вблизи древних городков Лормарэн и Ансуи в Воклюзе. Там, под сенью Люберонских гор, в своих садах, под оливами, на полях лаванды, я обрету мир и спокойствие. Вдали от всего.
Только там я бываю совершенно счастлива. Это — единственное место, где я подолгу хорошо работаю, где я могу сосредоточиться на своем творчестве. На несколько недель я хочу вернуться к биографии сестер Бронте, которую я пищу. Закончить ее очень важно: рукопись должна быть у моего издателя в начале марта, и у меня остается всего четыре месяца.
