Но не разводиться же? Влез в ярмо — тащи — обычное кредо Тарасика. Он и тащил: сам стирал, сам готовил еду, сам убирался. Молчком, без упреков и недовольства.
Вот и сейчас — поднимешься в собственную квартиру — почему так поздно? С какой бабой валялся? С кем водку жрал? И — непременный злые слезы. Потом запрется в ванной и примется краситься, напевать дурацкую песенку о запечных тараканах.
Тарасик прогулялся до угла, потом возвратился, нерешительно поковырял носком ботинка валяющуюся в палисаднике консервную банку. Неожиданно для самого себя присел на лавочку рядом с престарелыми бабками, которые вели нескончаемую беседу обо всем и ни о чем.[
— Что, милок, домой не идешь? — осведомилась бабка Ирина, соседка по лестничной площадке и невольная свидетельница семейных разборок. — Жена достала, да? Так ты упрись и — не обращай внимания. Бабы — такой уж вреднючий народ, к ним приспособиться надо, С»умел — счастливая жизнь, дети, еда. Не смог — майся до самой смерти…
— А ежели не хочу маяться? — равнодушно, будто хотение или нехотение — проблемы другого человека, спросил Тарасик. — Если нет сил?
— Тогда — жопка о жопку и кто дальше отлетит! — вмешался в беседу подошедший к скамейке дедок. — Укладай чемодан и езжай в Магадан, — смешливо срифмовал он. — Опомнится баба — сама примчится. Ныне мужики в цене, ими не шибко разбрасываются.
Прав дедок, до чего же прав! Мысли о бегстве из опостылевшей квартиры не раз приходили в голову. Добято отбрасывал их, считая уход из семьи несмываемым позором.
Для скучающих старичков неожиданно появилось развлечение. От соседней скамейки приковыляла ещё одна бабка, с краю присел толстый, одышливый дедок. Посыпались сожалеющие советы. Женщины защищали жену сыщика, мужчины, наоборот, осуждали.
Добято маялся. Подняться и уйти как-то неудобно — обидятся, да и куда уходить-то? Домой — нет желания, гулять — тоже. Вот и сидел страдалец, молчал, изредка смущенно улыбался. А страсти вокруг его семейной жизни разгорались.
Выручил известный всему кварталу алкаш, прозванный Пугалом. Наглотавшись собственоручно изготовленного самогона, он во все горло пел срамные песни. Тоже собственного сочинения. Хрипел, двумя пальцами очишал вечно заложеный нос, шатался от дерева к дереву, от стенки к стенке и орал.
Проследил за ней Никита-шмаровоз,
Завалил её в сарае на навоз,
Баба с ним не соглашалася,
За подол рукой держалася,
А потом вдруг согласилася,
Под Никиту подвалилася!
— Матерщиник сатанинский! — поднялась бабка. — Только и знает орать срамное. Грех слушать… Пойду я.
Тут же, будто по команде ротного старшины, подскочили все остальные. Даже дедки.
Добято встрепенулся. Подошел к алкашу, встряхнул его. Так сильно, что у того зубы начали плясать комаринского, голова затряслась, как у припадочного. Бабки мигом остановились, принялись с любопытством следить за «воспитанием» матерщиника.
— Еще раз заматеришься — посажу в кутузку! Понял, скотина, или пояснить другими словами?
— Понял, — мигом отрезвел матерщинник, — Отпусти, больше не буду.
Надо же, невезение! Именно в это время из под»езда вышла Мария. Надушенная, расфуфыренная, в наглаженной сиреневой кофтенке и черной юбке. Увидела мужа, «обнимающего» пьянчугу, — багровые губы искривились в презрительной улыбке.
— Так и знала! — громко оповестила она жителей дома. От её зычного, кучерского голоса задрожали стекла, с балконов свесились любопытные. — Нажрался водки, бездельник, и обнимается с грязным алкашом! А ещё себя культурным считает, других воспитывает!
Тарасику прикрикнуть бы на жену, показать ей мужнюю власть и силу, а он, стеснительно улыбаясь и сутулясь, скользнул в под»езд.
Дома, успокаиваясь, долго расхаживал по комнатам. Надо, обязательно надо ещё раз поговорить с женой! Приструнить, пригрозить разводом. Должна же она, в конце концов, понять мерзость своего поведения! А не поймет — придется пойти на крайнюю меру — оставить ей квартиру, все нажитое, снять в какой-нибудь халупе комнатушку, чулан, сарай!
Знал ведь — на развод не пойдет, вываливать на всеобщее обозрение грязное белье несложившейся семьи не станет. И все же представлял себе спокойную жизнь вдали от Марии, тешил свое ущемленное самолюбие.
