Пока я умывался, взошло солнце, яркое, большое. Ослепительным блеском осветился лес, и сейчас же закачался нависший над Амгунью туман.
В этот день мы должны были выступить во второй маршрут, чтобы исследовать долину реки Тугура и проникнуть к берегам Охотского моря. Путь наш шёл частично по Нимелену.
Вера встала последней. Её лицо оставалось грустным; впалые глаза смотрели устало, а губы, казалось, никогда больше не улыбнутся.
Когда мы завтракали, яркая полоса солнечного света уже заглянула внутрь зимовья и в помещении стало уютнее. За чаем мы все стали уговаривать Веру отказаться от дальнейшей работы и вернуться в Хабаровск.
— Ни за что! — отвечала она серьёзно. — Если вы не возьмёте меня с собой до первого эвенкийского стойбища, я доберусь туда сама… Вы же любите тайгу, свою работу, почему хотите лишить меня этого? Ну, почему, скажите?! — вдруг обратилась она к моим товарищам. — Знаю, — продолжала она, — вы смотрите на меня, как на девчонку, но ведь я тоже люблю природу, и у меня есть задание, которое я должна выполнить… Ну, что из этого, что я ещё не приспособлена, что не имею опыта, — время поможет мне. Я должна закончить свою работу, а о Хабаровске сейчас и слышать не хочу.
Мы согласились с ней.
После завтрака всё в зимовье пришло в движение. Мои спутники грузили лодки, вьючили оленей, а я и Вера вошли к кургану, чтобы проститься с Николаем Петровичем. По пути мы набрали полевых цветов. Я украсил ими ещё пахнувшую сыростью могилу, а Вера, подсев к обелиску, тихо плакала…
В два часа мы покинули посёлок. День был солнечный. После ночного дождя Амгунь взволновалась, по ней плыли карчи, мусор. Река вышла из берегов и, затопляя мари, разлилась по равнине. Мы плыли на лодках вверх по Нимелену, плыли медленно, гружёные лодки с трудом преодолевали течение.
На третий день Вера узнала косу, где они останавливались последний раз.
Мы хотели избавиться от назойливого вопроса, мучившего нас. Мы должны были разгадать, что же в действительности произошло с Николаем Петровичем в перелеске?
Решено было остановиться на ночь на косе. Мищенко, Днепровский, я и Вера сразу же пошла искать ту колоду, под которой она подобрала Николая Петровича. Нам не пришлось блуждать по перелеску, от берега шёл хорошо заметный след: помята трава, вырван пластами мох, перевёрнут валежник. След был почти свежий и, вероятно, ещё много времени оставался хорошо заметным. Скоро мы подошли к колоде. Днепровский и Мищенко стали внимательно рассматривать следы разыгравшейся там трагедии. Всё вокруг было примято. На мху, толстым слоем покрывавшем колоду, ясно выделялись два отпечатка сапог. Ружьё лежало по другую сторону этого полусгнившего дерева, вот и всё, что нашли мы на месте происшествия.
Мищенко приподнял дробовик, переломил его и, вытащив пустую гильзу, заглянул внутрь ствола. Он ещё раз посмотрел на два следа, оставшихся на верху колоды, переглянулся с Днепровским и заявил:
— Случайно застрелился, как я и предполагал.
Я стал присматриваться к следам, но ничего не мог найти такого, что подтвердило бы выводы моих товарищей.
— Что тут непонятного, — сказал Днепровский, заметив мой недоверчивый взгляд. — Вот видите эти два следа? Здесь, наверное, высматривая зверя, Николай Петрович встал на колоду; ружьё у него было на взводе, иначе оно не могло выстрелить. Одно может вызывать сомнения — для чего он повернул ружьё стволом к себе, но в таком положении он не мог достать руками спуска, чтобы ружьё выстрелило. Видите? — сказал он, указывая на небольшое углубление в земле, сделанное прикладом дробовика. — Значит, спрыгивая с колоды, он хотел опереться на него, но от удара о землю боёк сорвался, и выстрел угодил ему в бок.
— Вот до чего может довести неосторожность, а всё от неопытности, — заключил Мищенко.
На следующий день я с Днепровским, Пугачёвым и Лебедевым ушли на оленях в глубь равнины, а лодки с Мищенко и нанятыми в посёлке гребцами должны были доставить весь наш груз и Веру в Тугурское стойбище. Мы прощались на берегу.
— Спасибо!.. Бывает ли ещё в жизни человека чувство большей благодарности, чем то, которое испытываю я, прощаясь с вами, — говорила она. — Мы, может быть, больше не встретимся, но во мне никогда не угаснет любовь к вам, таёжники. До свиданья, милые товарищи…
