Генерал Фёдор Карлыч фон Штубе,
Десятипудовой генерал
Скушал четверть телятины в клубе,
Крикнул: «Пас!» – и со стула не встал.
– До чего хорошо! – повторял он, будто испытывая какое-то чувственное удовольствие от этих крепких, «на диво слаженных», – как «возок» княгини Трубецкой, – строчек.
* * *
Ницца – и Алданов.
Ночью, в русском ресторане. У стойки – женщина, довольно потрёпанная, но, как говорится, «со следами былой красоты на лице», и даже былой элегантности, ведёт с полусонным усталым хозяином разговор о музыке. Водка, солёные огурчики.
– Кого я особенно люблю, так это Россини! Россини это моё безумие! У него в «Риголетто» есть одна ария… помните, ла-ла-ла-ла…
Вполголоса, с места, я сказал:
– «Риголетто» не Россини, а Верди.
Женщина обернулась и «смерила меня глазами».
– Простите, господин Алданов… Я – лауреатка киевской консерватории и музыку знаю.
– Допустим, что есть два «Риголетто», как было два «Юрия Милославских»… Но во всяком случае я – не Алданов.
– Как же вы – не Алданов, когда я вас прекрасно знаю? Напрасно отпираетесь!
– Ну, делать нечего… Значит, я – Алданов.
-Да, вы – господин Алданов… Удивительная эмигрантская привычка скрывать свои имена!
На следующий день я, смеясь, рассказал об этом инциденте Марку Александровичу. Неожиданно для меня он разволновался.
– Надо бы это разъяснить… Мне не хотелось бы так это оставить. Вы не знаете, кто эта дама?
Он был смущён не самим смешением имён. Нет, ему, по-видимому, было неприятно другое: мог разнестись слух, что Алданов ночью, за рюмкой водки вступает в спор с незнакомыми, подвыпившими женщинами.
* * *
В Ницце доживал свой век писатель далеко не бездарный – Дмитрий Николаевич Крачковский.
Когда-то о нём с надеждой и одобрением отзывался Сологуб, а вслед за ним и Мих. Кузмин, человек с очень острым критическим чутьём. Но с годами Крачковский исписался, выдохся и опустился. Жил он впроголодь, был болен, до крайности нервен, страдал высокомерием, – и когда Бунину дали Нобелевскую премию, настойчиво повторял:
– Да, да… пошлость торжествует, настоящая литература – в тени. Не удивляюсь. Так было, так будет.
Алданов с ним не то чтобы дружил, – дружить с Крачковским было невозможно, – но при своей несравненной обходительности, вежливости, деликатности поддерживал с ним добрые отношения и был к нему всегда внимателен.
Но Крачковский требовал иного. Крачковский считал, что его недооценивают, подозревал, что им тяготятся, и видел доказательство этого во всём.
Однажды, встретив меня на улице, он с кривой усмешкой сказал:
– Был я вчера у Алданова. Да, да, навестил, так сказать, приятеля… Представьте себе, он меня встречает и спрашивает: «Чем разрешите вас потчевать?» Так именно и сказал: «потчевать»! Этого я ему не забуду.
– Позвольте, Дмитрий Николаевич, а что же тут обидного?
– Нет, ничего обидного, ничего… Но этого я ему не забуду. «Потт… чевать»!
Бедный Марк Александрович опять оказался взволнован, когда об этом разговоре узнал. Но помочь ему я тут не мог и так никогда и не понял, что Крачковского задело. «Потт… чевать»!
– «Нет, нет, ничего обидного…» – Но голос дрожал от ярости.
* * *
Алданов любил разговоры исторические. Не об исторических процессах, не о состоянии русского внутреннего рынка в восемнадцатом веке или чем-нибудь в таком роде а о людях. У него была отличная память, с цитатами и фактами он обращайся очень осмотрительно.
Однажды зашел разговор о екатерининских фаворитах. Платон Зубов, — вспомнил я, — уже в конце александровского царствования признавался, что, когда он ночью шел к старухе Екатерине, у него заранее «ногти тряслись от отвращения».
Где я это прочел? Не помню. Но такую «черточку», такой яркий «штрих» я, наверно, не выдумал: нет, где-то прочел. Сначала я думал, что об этом говорила Жеребцова, сестра Зубова, Герцену; но в «Былом и думах», где о встречах с Ольгой Александровной рассказано, этих слов нет. Второе предположение — Покровский, развенчанный марксистский историк, который после всяческих товарообменов и таблице цифрами нередко пишет: «не к чему приводить такие пустяки, как…» — и сам того не замечая «пустяками» увлекается. Но и у Покровского, давшего любопытнейший портрет Зубова, тоже слов этих нет.
