И началось элегантное обжорство, какое Всеволод Васильевич давно не имел случая наблюдать, а тем более принимать в нем личное участие. Нельзя сказать, что ему не приходилось пробовать всевозможные дорогие и дефицитные лакомства вроде семги и икры, все это (может быть, менее фешенебельно поданное) он ел и по банкетам в праздничные дни в своем спецпредприятии; кое-что когда-то получал (как ценный сотрудник) в коробках праздничных «заказов». Но все это было так давно и, главное, настолько связывалось в сознании с другой жизнью и эпохой, что угощение, заказанное Квитницким, поразило Всеволода Васильевича. И он заранее сдерживал себя в отношении спиртного. Антон Германович Квитницкий возмутился, пробовал ругаться и заставлять пить вновь обретенного друга. Но Слепаков отговаривался неважным здоровьем. Что-то окончательно решенное на сегодня делало его осторожным.
Тогда Квитницкий махнул рукой на сдержанного пенсионера по выслуге лет и взялся так активно за выпивку и закусон, что его правая рука, владеющая то наполненной хрустальною рюмкой, то серебряной вилкой с куском снеди, стала казаться подобием мясистой порхающей бабочки, беспрерывно взлетающей от стола к сочно жующему рту. Левой рукой Антон Германович предпочитал эксцентрично жестикулировать. И в процессе еды и питья быстро и внятно говорить.
— Так вот, «короче», как принято выражаться в среде современной продвинутой молодежи. Я бросил жену, бросил институт, математику и нырнул в пузырящийся и клокочущий, как таган с супом, бандитско-коммерческий мир. Чтобы найти себе достойное, а главное, хлебное место. Но не тут-то было. Кругом все схвачено, растаскано, поделено, и продолжается дележ до сего дня. Буря в недрах делового народа. Временами мордобой, провокации, наезды. Постреливают. Потом, кому не повезло, великосветские похороны, горы цветов, плачущая молодая красавица-жена, опирающаяся на руку скорбного друга, симфонический оркестр, отпевание, сладкий церковный хор в престижном храме и мраморное надгробие (чуть поменьше Мавзолея Владимира Ильича) с выбитой золотом надписью «Семен Егоров» или «Гиви Садулия»… Без перечисления титулов, воинских званий и научных степеней. Ну нет, думаю, это не по мне. Чувствую, в бизнесмены я не попадаю. И в какие-нибудь советники тоже. Знаешь, как в «Свадьбе Фигаро» Бомарше говорится про карьеру военных? «Чести много, а денег мало!» А мне наоборот, я не гордый. Тогда поразнюхал и вижу: осталось риелторство — и долго еще будет хорошей дойной коровой. Я туда, в качестве младшего делового партнера.
— Это когда спаивают одинокого пенсионера, занимающего однокомнатную хибарку, он подписывает дарственную…
— Как тебе не стыдно, Сева, за кого ты меня принимаешь! Хотя в самом начале такие варианты предлагались.
— Ну да, пенсионера потом находят либо в канализационном люке, либо — лучший случай — на краю безлюдной деревеньки в Тверской или Ярославской области… В бревенчатой развалюхе… А московская квартирка реализуется.
— Сева, умница, ты в курсе. Всем сердцем и острым нюхом почуял я восторг невероятных возможностей, вплоть до самых преступных сюжетов. Но я подобных мерзостей избежал. Как-никак доктор наук, профессор, свободное владение английским и немецким.
Пиршество за столиком на двоих было в разгаре. Закуски, частично приконченные Антоном Германовичем и попробованные Слепаковым, уже заменялись мясным роскошеством: сочащимися стейками, бараниной, жаренной на решетке, дивными экзотическими приправами. Водку Квитницкий разрешил заменить сухим французским вином. Причем Антон Германович долго читал карточку красных вин, фыркал и пререкался с прилизанным официантом.
— Ну, друг мой, — вполпьяна вопросил объевшийся Квитницкий, когда время приблизилось к одиннадцати, — кофе, ликер и к девочкам?
— Спасибо, Тоша, за прекрасное угощение, за то, что не забыл обшарпанного приятеля. Я думал, такое в нашем свинарнике уже невозможно. Крайне душевно тебе благодарен. Но у меня очень серьезное и срочное дело. Около двенадцати надо мне обязательно быть поближе к дому.
— Вот еще, Севка, брось! Давай оттянемся по полной программе. Какие у тебя дела? С бабой разборка? Та пусть орет себе, як скаженна!
