Нет, Таша послушно молилась на ночь и исповедовалась каждый седьмой день месяца — попробовала бы не исповедоваться, пастырь мигом принял бы меры по искоренению "прокрадывающегося в сердца его паствы атеизма". Мама тоже соблюдала все внешние приличия — да только скорее на публику, чем из истинной набожности.
Как-то Мариэль обронила "Она утратила мою веру в Неё".
Теперь Таша понимала, почему.
— Отношение отца Дармиори к некоторым вещам, — наконец сказала девушка, — переходит всякие границы.
— Насколько я знаю, методы его действительно не самые лучшие. Но он искренне верит в то, что делает — а это уже заслуживает уважения.
— Верит? Да это не вера, это… Он упивается своей властью! Он… просто фанатик!
— Фанатизм — это крайность, но крайность прежде всего веры, которая и должна быть в пастыре. Если вам встретится один из тех ханжей в рясе, коих сейчас, к сожалению, большинство, — вы поймёте, что вам повезло.
— Он нарушает законы гостеприимства! Запрещает деревенским давать приют ни в чём не повинным путникам!
— И неужели эти путники действительно ни разу ни в чём не были повинны? Не причиняли вреда никому из прадмунтцев, к примеру?
"…Кайя и Лайя…"
— Он велел забить камнями моих подруг, как обесчещенных, а они ведь были виновны лишь в том, что попались насильнику-колдуну!
— Но ведь деревенских не пришлось долго уговаривать, не так ли? Нравы сельских жителей всегда оставляли желать лучшего.
— И что?
— Представьте теперь, что ожидало бы тех девочек, просто вернись они домой.
Представить было нетрудно.
Косые взгляды. Шёпот за спиной… Смех? Надменность, снисходительность, жалость, презрение…
Одиночество.
Непонимание — ведь ты ни в чём не виновата! Ненависть — ко всем этим "чистым" людям…
Одиночество.
Уйти — страх, неизвестность, один шанс из ста, что найдёшь своё место. Остаться — пустой дом, потрескивание углей в тишине, и… кто придёт на твои похороны, когда ты умрёшь?
…и одиночество, одно лишь одиночество — которое сведёт тебя с ума.
— И их забили?
— Нет, чародей, который расправился с насильником, увёл их из деревни.
— Вы знаете, что с ними сталось?
— Нет.
— Тогда не факт, что умереть для них не было бы лучшим вариантом.
Таша не нашлась, что сказать.
— Не находите, что лучше поговорить о другом?
— Да, святой отец.
Таша всматривалась в окружающую серость.
— Рассвет скоро, Морли-лэн, — сказал дэй. — Будет легче, поверьте.
И почему кажется, что он говорит не только о погоде? Даже не столько о погоде…
В любом случае дорога, кажется, предстояла… занимательная.
Ночь медленно просветлялась в утро.
— Не считаете, что пора сделать привал?
— Считаю, но… я хотела сделать его, когда мы минуем Пустошь.
— Боюсь, к этому времени ваша лошадь успеет порядочно выдохнуться.
Таша уныло оглядела Пустошные просторы из-за дэйской спины. Картина была не то чтобы совсем безрадостная, но вот её бескрайность не особо веселила.
Рассвет пробился сквозь серость не так давно. Правда, когда он пробился, то выяснилось, что сейчас и не рассвет вовсе, а уже за полдень — судя по солнцу. То-то Таше казалось, что они уже вечность пробираются сквозь холодную туманную вязкость… А туман, как и обещал дэй, с первыми же солнечными лучами рассеялся, будто и не было его — открыв взору цветущий верещатник, радующий взгляд всеми переливами сиреневого: от красок нежных и светлых до ярко-лиловых. Ветер, с рассветом ставший вполне даже тёплым, веял пряным вересковым мёдом. Небо сияло безупречной лазурью, и лишь где-то на горизонте лениво дрейфовали ватные кручи облаков.
Тропа была прямой, как натянутая нить, почти столь же узкой, но отчётливо видной и с виду весьма благонадёжной — что Ташу только настораживало. Не так часто путники захаживали на Пустошь, чтобы можно было протоптать хоть какую-то тропку.
— И где… привалимся?
— За ручьём.
— За каким… а.
Ручей, казалось, возник впереди только потому, что его упомянули — вместе с шумом бегущей воды, которого (Таша готова была поклясться) слышно до этого не было. Канаву, которую ручей пробил себе руслом в рыхлой тёмно-серой почве, легко можно было перепрыгнуть, но почему-то через неё был переброшен резной каменный мост коромыслом.
