И раньше, чем незнакомец досчитал до десяти, обезумевший Хэндрейк выстрелил в женщину, которая, по-прежнему стоя на коленях, в упор смотрела на него. Она упала лицом на пол. Пуля попала ей в лоб. И в это мгновение из прорези в двери раздался выстрел, который поразил матроса в правый висок. Он рухнул на стол, а обезьяна, визжа от ужаса, спряталась под блузой у него на груди.
* * *
Утром прохожие, слышавшие загадочные крики на вилле в пригороде Саутгемптона, сообщили в полицию, которая примчалась и взломала двери.
Обнаружили трупы молодой женщины и матроса. Обезьяна, неожиданно выскочившая из-под блузы хозяина, бросилась на грудь к одному из полицейских. Она так напутала всех, что, отскочив в сторону, они прикончили ее из револьверов.
Следствие все выяснило. Очевидно, что матрос убил даму, а потом покончил с собой. Тем не менее обстоятельства драмы казались таинственными. Оба трупа без труда были опознаны, и все задавались вопросом: каким образом леди Финнгэл, супруга пэра Англии, очутилась в отдаленном загородном доме одна с матросом, накануне прибывшим в Саутгемптон.
Владелец виллы не мог дать никаких сведений, могущих облегчить работу следователей. За неделю до убийства вилла была сдана некоему человеку из Манчестера, называвшему себя Коллинзом, который, кстати, бесследно исчез. Этот Коллинз носил очки, у него была длинная рыжая борода, которая вполне могла оказаться поддельной.
Из Лондона спешно прибыл лорд. Он обожал жену, и на его горе было тяжко смотреть. Как и все, он ничего не понимал в этом деле.
После этих событий он удалился от света. Живет он в собственном доме в Кенсингтоне, вместе с немым слугой и попугаем, который без конца повторяет:
«Гарри, я не виновна!»
ИСТОРИЯ ОДНОГО ДОБРОДЕТЕЛЬНОГО СЕМЕЙСТВА, КОРЗИНЫ ДЛЯ МУСОРА И КАМНЯ, ИЗВЛЕЧЕННОГО ИЗ МОЧЕВОГО ПУЗЫРЯ
© Перевод А. Смирнова
Однажды в пять часов утра бессонница заставила меня подняться с постели и выйти на улицу. Стоял конец марта. Синели улицы, холодные и пустынные, брели разносчики газет. Из окон пекарни вырывался жар: шла последняя предутренняя выпечка, и в отблесках пылающих жаровен я видел обнаженных, обсыпанных мукой рабочих. Я пошел по бульвару Курсель, а затем вдоль парка Монсо, наполненного в этот утренний час звонкими птичьими голосами; какая-то необъяснимая тайна витала здесь, особенно возле пруда, над которым возвышались развалины древней колоннады, силуэты стволов тянулись к небу, и шелестела вновь рожденная листва.
Меня обогнал какой-то человек, в руках он держал палку с крюком и потайной фонарь, а на спине нес большую корзину. Последовав за ним, я увидел, как он обходит один за другим мусорные ящики и роется в них своим крюком. Изучив содержимое нескольких ящиков, человек заметил, что я не отстаю, повернулся и, подняв фонарь, направил свет прямо мне в лицо, чтобы хорошенько меня рассмотреть. Затем довольно резко произнес:
— Вы что, собираетесь составить мне конкуренцию?
— Боже упаси! — воскликнул я. — Просто мне стало любопытно, вот я и пошел за вами, захотелось посмотреть, что это у вас в корзине. Разумеется, только с вашего разрешения, может быть, просто у вас дома.
— Ладно, — согласился он, — только не отвлекайте меня своими разговорами.
* * *
Я повиновался. Так бродили мы по городу до девяти утра. Около шести мы оказались в Чреве Парижа. Возле фонтана Невинных, склонившись над кучей отбросов, стоял на коленях какой-то человек, обряженный в пестрые лохмотья, он извлекал на свет гнилые объедки и с жадностью поедал их. На его непокрытой голове развевались рыжеватые, как у Христа, волосы. Около половины восьмого, когда мы проходили по Аустерлицкому мосту, нам встретилась повозка, доверху груженная бараньими шкурами. Невыносимая вонь чуть было не сбила меня с ног, хотя к тому времени я уже достаточно нанюхался всяких отбросов.
Корзина моего попутчика тем временем наполнялась, мы быстро пересекли площадь Италии, затем вообще вышли за пределы Парижа, поскольку старьевщик направлялся в сторону Кремлен-Бисетр.
* * *
Хибара, куда пригласил меня войти мой новый знакомый, стояла на пустыре. Это жилище источало тошнотворный запах. Старьевщик представил мне свое семейство: сперва беременную супругу, живот ее был таким огромным, что юбка задралась чуть не до колен. Муж произнес, словно извиняясь:
