— Чего вам?
Потом взял нож и швырнул гитару плашмя и подошел к Бабо.
* * *
Гийам попытался перевести разговор в другое русло:
— Милые старушки пляшут маклотту в садике среди подсолнухов. Чево-вам, задница вы моя разлюбезная, не деритесь. Бабо вас задушит, как вьюнок душит деревья… Поберегите вы себя, Чево-вам! Пора сматывать удочки.
Станцуем в хороводе,
Станцуем и споем…
Вот это и будет самый лучший валлонский хоровод.
* * *
Бабо и Чево-вам вызывающе уставились друг на друга, каждый сжимая по ножу. И в этот миг Шансесс была прекрасней Елены, которая, кстати, когда ее похитил Парис, была не моложе самой Шансесс.
Она сунула в карман четки и, подбоченясь, смотрела на противников:
— Прах вас побери! Чисто петухи!
Проспер крикнул ей:
— Вы и сами как птичка, милашка!
Потом он поднялся и вышел вместе с двумя товарищами, распевая:
А если не останется, с ней ничего не станется!
С ней ничего не станется, забудет как жеманиться!
Эх, ты моя Лизетта…
* * *
Чево-вам и Бабо вызывающе смотрели друг другу прямо в глаза:
— Чево-вам! Я пойду шляфен с Шансесс!
— Эй, Бабо! Шлюха — она для всех! Мари, ваша жена — шлюха.
— Чево-вам, вы не знаете, какого цвета у нее задница.
— Бабо, не вам спать с Шансесс, а у вашей жены сифилис.
И Чево-вам накинулся на Бабо. Они вцепились друг в друга и пустили в ход ножи. Потекла кровь. Шансесс плакала и кричала:
— Ой, что они творят!
А Гийам неторопливо бубнил:
— Зрелище, что открывается мне, — это зерцало любви. О красотка Шансесс, вы, в чьей пивнушке герой, тремя яичками наделенный, бьется со славным певцом Чево-вам, бродячим Красавчиком!.. О красотка Шансесс, сдается мне ныне, что шляфен с вами буду я сам! Сготовить спешите, ибо голоден я, доброе фрикассе, и мы съедим его вместе, красотка!.. Слава героям, чья кровь струится, как водопад Коо! Слушайте! Слушайте! Внемлите!.. Эльфы выходят из Амблевы… Один из них рыдает, затем что у него разбились хрустальные башмачки… Слушайте! Слушайте! Ветер в ивах шумит… Красотка Шансесс, пока другие бьются, пойдемте-ка пожрать! Ах, бедняга Бабо, вижу, вы здорово влипли.
* * *
Чево-вам и Бабо продолжали пускать друг другу пинтами кровь в честь Шансесс, которая теперь выплясывала маклотт на пару с Гийамом под громкую песню закипавшего чайника. Бабо слабел. Чево-вам лишил его пуговиц на штанах, штаны упали, и из них показалась задница — двуличная, кривая, жалкая, как две четверти луны. Вскоре, после ловкого удара, нанесенного Чево-вам, естественная ложбинка между ягодицами, желтовато-коричневая и поросшая волосами, окрасилась кровью, и этот рассветный багрянец исторг у Бабо стоны. Он причитал:
— Ладно-ладно, не буду я делать бум-бум с Шансесс. Ай, Чево-вам, как у меня яички болят!
А Чево-вам распалялся все больше.
— Ах, у тебя три яичка! Ах ты лакомка! Ухажер!
И он нанес ему такой удар ногой в живот, что Бабо упал на свою задницу, окровавленную, словно у него были месячные; Гийам и Шансесс тем временем завершали маклотт.
* * *
Но настал великий миг!
Чево-вам, пьяный от крови, ринулся на Бабо и ножом взрезал ему грудь. Бабо тихо хрипел:
— Прах меня побери! Прах меня побери! Прах меня побери!
Глаза его закатились. Чево-вам выпрямился, держа Бабо за руку. Он принялся перепиливать своим ножом эту руку в суставе. Бабо кричал:
— Ай! Ай! Скажите моей Мари, что я посылаю ей поцелуй любви!
Но Шансесс закричала:
— Она вам наставила рога!
А Бабо тем временем в последний раз дернулся и умер, как рыба у ног рыбака.
Чево-вам продолжал орудовать ножом… Наконец кисть отделилась от руки. Чево-вам испустил вопль, выражавший свирепость и удовлетворение. Поскольку на его пиджаке, порыжевшем от старости и забрызганном кровью, был нагрудный карман, Чево-вам засунул в него отрезанную руку с кистью, поникшей, как прекрасный цветок…
Лампа мерцала и коптила. На огне ярилась вода — она гнусавила, храпела, ворчала. Чево-вам рухнул на скамью и ласково перебирал струны гитары. Гийам сказал:
— Чево-вам, задница моя разлюбезная, прощайте! Я всегда буду вас любить. Бегите нынче ночью, потому что завтра вас сцапают жандармы. Я возвращаюсь в больницу, и меня будут бранить за опоздание.
